Анатолий Афанасьев - Против всех
Секретарша Элиза выклянчила у хозяина золотое колечко, усыпанное крохотными бриллиантами, и, пока они делали покупку, вокруг мгновенно собралась толпа любопытных. Когда Симон отслоил из пухлого портмоне несколько стодолларовых бумажек, по толпе пронесся счастливый вздох, будто при виде материнской соски.
Воспользовавшись случаем, Симон вступил с народом в летучий контакт.
— Что, девчата, — обратился к трем аборигенкам в живописных попсовых лохмотьях, а точнее, полуобнаженным, — хотите такие колечки?
Девицы ошалело захлопали ресницами и сытно зачавкали жвачкой, как разбуженные свинки.
— О, господин! — пропели в один голос и жеманно захихикали.
— А что, граждане, — повысил голос Симон. — Кто хочет заработать лишний доллар?
В толпе зевак произошло хаотическое перемещение, и вперед выдвинулся высокий, крепкий паренек, тоже со жвачкой, тоже просветленно улыбающийся, но с выбитыми передними зубами, отчего речь у него была несколько приглушенной и невнятной.
— Скажи, барин, что делать, а мы сделаем, — произнес он, приняв характерную позу бычка.
— Кто это мы?
— Да вся здешняя братва.
— А кто я — знаете?
— Еще бы не знать, — в глазах идиота сверкнуло неподдельное восхищение. — Вы — Брюс Виллис. Из «Крепкого орешка».
Симон обернулся к Хакасскому, тот задорно улыбался.
— Здорово, — признал американец. — С виду никаких отклонений. Хоть выставляй на Брайтон-бич.
— В том-то и суть воздействия. Внешний рисунок личности остается узнаваемым. Эксперимент-пси. То ли еще сегодня покажу.
— К боли они чувствительны?
— Минимально. Как бультерьеры.
— Так чего делать, батя? — напомнил о себе идиот. — Кого мочить-то?
— Тебе, видно, все равно кого?
— Так ведь за доллары, не за деревянные, — парень гулко хохотнул, и шелапутные девицы поддержали его эротическим повизгиванием. Видно, слыл у них остроумцем.
На выходе из магазина Симон кинул десятку в пластиковый пакет старухи нищенки с кирпичными щеками и озорными глазами. Вокруг нищенки расположилось с пяток цыганят, на груди у нее висел плакат: «Помогите, Христа ради. Очень кушать хочется».
Симон поинтересовался у Хакасского:
— Как понять? Деталька-то выпадает из общего настроения.
— Не думаю. Тут замысел глубже. Провинция духовно тянется к Москве, а это чисто столичный штрих. Впрочем, нищих в Федулинске немного. Несколько еще на вокзале. У церкви двое. Причем строжайшая ротация. В некотором отношении нищенские точки федулинцы воспринимают как награду. Очередь на полгода вперед.
Из супермаркета подъехали к центральному прививочному пункту, расположенному не в обычном туалетном вагончике, а в двухэтажном доме со ступенчатым крыльцом и с геранью в окнах.
— Сейчас, Симон, познакомлю с одним человечком. Не пожалеешь.
Сделал знак, и из дверей на асфальт, прямо к ним под колеса, выкинули какого-то ханурика в темном плаще и со всклокоченными, как у лешего, волосами. Полежав немного, ханурик заворочался, закряхтел и начал вставать. На вид ничего примечательного: лет пятидесяти, серая, нездоровая кожа, тусклый взгляд, как у любого полуголодного россиянина. Но опытный ловец душ Симон Зикс подметил в нем какую-то несуразность. Ханурик поднимался с земли с молчаливым, тупым упорством жука, которому оторвали лапы.
— И кто это? — спросил американец. — Чухонец, что ли?
Хакасский объяснил. Это городской поэт-вольнодумец Славик Скороход. При прежнем поганом режиме он уже набрал популярность, издал пару книжек, но у старой власти был на подозрении за свои диссидентские наклонности. По пьяной лавочке его то и дело сажали в кутузку. При наступлении рыночной благодати, как ни странно, поэт ничуть не изменился, разве что книжки у него перестали печатать. Но это понятно: когда на прилавках такое изобилие, кому нужны чьи-то говенные вирши. Славик Скороход как был, так и остался буйным, пьяным, непримиримым, невыдержанным на язык хулиганом, только если раньше поносил советскую власть, то теперь в открытую, иногда в самой непристойной форме клеймил демократию. Но это все забавные штрихи к портрету, главное в другом. Или удивительно другое. Направление мыслей поэта-вольнодумца не меняли никакие наркотики, даже безупречный «Аякс-18» на синтетической основе. Также он не поддавался гипнотическому зомбированию, что с научной точки зрения вообще необъяснимо. Как показали новейшие исследования (сенсационные выводы психологов из Мичиганского университета), россияне в массе своей обладали чрезвычайно слабой психикой и в силу этого были склонны к галлюцинациям даже в обычных бытовых условиях, не говоря уж о форс-мажорных обстоятельствах. В сущности, всю российскую, так называемую историю правильнее рассматривать не в контексте мировой цивилизации, а как отдельный, социальный, многовековой мираж. Условно говоря, никогда эта нация не была самостоятельным историческим субъектом, а всегда управлялась внушением извне. Если же по каким-то причинам внушение ослабевало, в России начиналось ужасное метаболическое брожение, как в колбе с бактериями, откуда откачали кислород. Умные правители славянских племен отлично это сознавали и, когда ситуация на их территории выходила из-под контроля, сразу бежали за помощью к соседям. Но это азы историологии, известные ныне каждому образованному европейцу. Однако если вернуться к Славику Скороходу, то получается, что по своим личностным качествам, не совпадающим со славянским стереотипом, он является выродком, мутантом и именно поэтому незаменим для проходящего в Федулинске психосоциального эксперимента. В городе есть еще один похожий на Славика индивид, некто Фома Ларионов по кличке «Лауреат», но о нем особо…
— Я понял, — сказал Симон Зикс — Позови его.
Хакасский открыл дверцу и поманил вольнодумца пальцем:
— Иди сюда, Славик, разговор есть.
Поэт, волоча ногу и утирая ладонью разбитый рот, приблизился.
— Чего надо, сыч?
— Зачем же так грубо? Давай по-хорошему поговорим. Вот к нам приехал образованный человек, интересуется местными знаменитостями. Ты ведь у нас знаменитость, да, Славик?
Поэт заглянул в салон и неожиданно озорно подмигнул разомлевшей на заднем сиденье Элизе.
— Ты, что ли, образованный, рожа? — спросил у Симона. — Откуда причухал? Никак из Вавилона?
— Славик, ты культурный человек, поэт, а ведешь себя иногда, как сявка, — укорил Хакасский. — Какая тебе разница, откуда он? Говорю же, гость, знакомится с городом — и вдруг такое хамство. Стыдно, ей-богу! Что о нас могут подумать? Или ты не патриот, Славик?
— Дать бы тебе по сусалам, — мечтательно заметил вольнодумец. — Да мараться неохота.
Симон Зикс, немного шокированный, на всякий случай вдвинулся в глубь сиденья, но Хакасский его успокоил:
— Не суетись, Симоша, он совершенно безобидный.
— Какой же безобидный, натуральный фашист.
— С виду, конечно, фашист, не спорю, но нутро у него мягонькое, как у дыньки. Плохо ты изучал Россию, господин советник. В ней что с виду грозно, то на самом деле рыхло, податливо. Феномен вырождения. Верно, Славик?
— А ты зачем с ними, с оккупантами? — неожиданно обратился поэт к Элизе. — Такую красоту за доллары продаешь. Грех великий. Брось их, айда со мной в лес.
— Хватит, Славик, базланить, я тебя по делу позвал.
— Какое у нас с тобой может быть дело? Ты палач, я жертва. Может, голову отрубишь? Руби, не жалко.
— Может, и отрублю, но попозже, — отшутился Хакасский. — Десять баксов хочешь?
Вольнодумец насторожился.
— Без обману? И чего надо?
— Садись, подъедем к аптеке. По дороге объясню.
Хакасский подвинулся, поэт втиснулся в салон. Симон брезгливо зажал нос, но Элиза оживилась, маняще заулыбалась. И поэт, при виде юного, сияющего лица, оттаял.
— Все химеры, — сказал строго, — кроме любви. Запомни, девочка, она одна правит миром, но не доллар. У нас в отечестве про это забыли. Заменили любовь случкой, а это не одно и то же. Хочешь проверить?
— Увы, я на работе, — зарделась прелестница. Вокруг дома с аптекой в три кольца стояла очередь.
Накануне объявили по радио, что в городе на исходе запасы гигиенических прокладок, и все жители, у кого оставалась хоть какая-то наличность, с утра сбились к аптеке. Таким образом, уточнил Хакасский, здесь фактически цвет города, средний класс, ради которого затевалось рыночное царство и которому, по словам великого экономиста Егорки Гайдара, уже есть, что терять. Вся эта прослойка в экспериментальной программе проходила под кодовым обозначением: советикус бизнесменшн. Многие из них искренне полагали, что десятый год живут в раю.
— Гостю нужен валидол, — сказал Хакасский. — Сходи, Славик, купи тюбик. Тебя все знают, пропустят. Но с одним условием. Плакатик с тобой?
Вольнодумец достал из кармана пиджака замызганную белую ленту, расправил, любовно погладил. На белом шелке черной вязью выведены слова: «Палача-президента — на суд народа!»
