Евгений Сухов - Воровская правда
— Давай зачифирим, — охотно согласился Лука. В его глазах загорелись веселые искорки. — Мужики, спичками не поделитесь?
Сидящий рядом парень протянул мятый коробок. Лука налил из чайника воды, разорвал платок на несколько лоскутов. В тюрьме он славился как один из самых опытных чифиристов — умел минимально расходовать дрова и колдовать над настоем даже с закрытыми глазами. Зэкам памятен был случай, когда он через амбразуру разговаривал с сержантом Федосеевым в тот самый момент, когда втихаря варил чифирь. Одно дело, что подобное баловство запрещалось тюремной администрацией и за такую шалость можно было угодить на неделю в изолятор, но важнее было другое — не испортить драгоценный напиток и проварить его дважды до нужного цвета. А это, несомненно, больше, чем обыкновенное ремесло, скорее всего это соизмеримо с настоящим искусством.
Уже через пять минут чифирь был готов, и мужики пустили кружку по кругу. Вначале полагалось сделать по одному глотку, а он-то и был самый сладкий. Чифирь позволяет ненадолго позабыть о толстых стенах каземата, утонуть в приятных грезах и ощутить некое подобие счастья.
Не беда, что это всего лишь иллюзия…
Потом следовали второй и третий глотки. Их полагалось делать не спеша, наслаждаясь кайфом, который обжигающей волной расходится по всему нутру. Эта благодать помогает некоторым зэкам не лезть от тоски на стену и вспоминать все светлое, что осталось на воле.
— Где же ты был раньше-то? — млел от счастья Лука, бережно держа в руках кружку с горячим чифирем. — Мы ведь без чая помирать собрались. А то еще хуже, перегрызли бы друг друга в тесноте, как крысы в бочке.
Керосин остался доволен похвалой.
— Спрашиваешь, где я был? Там уже мусора толпятся. Шмонают. Да все без толку.
— И то верно!
Новенький сделал глоток, другой, а потом, как и положено в таких местах, передал драгоценный напиток соседу.
За чифирем позабыли даже приглядывать за «дорогой» — одной из главных святынь тюрьмы. Именно «дорога» связывает осужденных с волей; благодаря ей заключенные узнают тюремные новости; именно по ней передаются приказы генералов преступного мира.
Действует «дорога» несложно: через решетки соседних камер протягиваются крепкие нитки, к которым крепятся послания зэков, достаточно потянуть за нить, чтобы привести дорогу в движение.
Листок бумаги робко вынырнул из-за угла, как будто хотел убедиться в безопасности происходящего, и, обнаружив, что ничего ему не угрожает, медленно пополз дальше. Малява остановилась в самом центре зарешеченного окна и терпеливо стала дожидаться, когда на нее обратят внимание. А зэки в это время увлеченно смаковали чифирь, полагая, что не существует в эти минуты более важного занятия, чем бестолковая, но проникновенная трепотня между обжигающими глотками.
Первым маляву заприметил Егорка Малышев, двадцатипятилетний малый с шершавой кожей, какая бывает только после сильного обморожения. Именно за этот недостаток он и был прозван сокамерниками Чешуей.
Егор отставил кружку, виновато улыбнулся и сказал:
— Васил, нам маляву послали. Сам прочтешь?
Васил был в камере признанным авторитетом. Он был старшим не только по возрасту, но и по опыту, немудрено — три ходки по пять лет каждая. Он был хорошим знатоком лагерной жизни, а среди новичков прослыл терпеливым агрономом, способным привить крепкую веточку тюремных традиций к самому чахлому ростку.
Васил был ответственным за дорогу и все малявы читал первым. Только после этого доводил тюремный глас до обитателей камеры. Но не было сейчас силы, которая смогла бы оторвать его от чифирного ритуала. Ему приятно было держать горячую кружку в руках и чувствовать, как ее тепло разливается по всему телу.
— Ладно, читай, — великодушно разрешил Васил и сделал очередной глоток, который показался ему на редкость вкусным.
Чешуя распаковал маляву. Мужики сидели на корточках, образовав широкий круг. И если бы не знать, что они попивают чифирь, можно было бы подумать, что зэки участвуют в каком-то таинстве.
— Прочитай! — протянул Чешуя маляву Луке, который ревниво наблюдал за тем, как кружка с чифирем переходила от одного зэка к другому.
— Да что с тобой, Чешуя?! — глянул Лука на парня, который стал белее мела. Сейчас особенно было заметно, насколько он некрасив. Он напоминал ящерицу, с которой клочками сходит старая кожа. — Ну, давай сюда!
Его насупленные брови, сжатые губы выражали явное неудовольствие: он давал понять недоумку, что в тюрьме также существуют важные дела, от которых отрывать не рекомендуется.
Кружка с чифирем уже совершила полный круг. Сосед, сутулый старичок, угодливо протянул Луке кружку. Лука, отстранив его руку, взял маляву. На своем тюремном веку он прочитал их не одну сотню и был глубоко уверен в том, что не существует посланий, ради которых можно было бы отложить чифирь.
Сидельцы безучастно наблюдали за тем, как Лука читал письмецо. Прочитав его, он принялся бережно разглаживать смятые уголки листка, как будто хотел оставить записочку себе на память.
Сутулый услужливо протянул ему кружку, в глубине души надеясь, что тот откажется в пользу других. Но Лука взял кружку с чифирем. Рука его дрогнула, и густая черная жидкость пролилась на пальцы, на живот.
Лука несколько раз взболтнул содержимое кружки, выплеснув несколько черных капель на пол, а потом с силой плеснул горячий напиток Керосину в лицо.
— А-а-а-а! Что ты делаешь, сука! — вскочил парень и метнулся к умывальнику ополаскивать обожженное лицо. — За что?!
— Лука, ты че? — вступился за Керосина широкоплечий вор-домушник по кличке Рваный. Он уже давно устал от начальственных замашек Луки и дожидался удобного случая, чтобы пнуть его под самый дых. — За такое знаешь что бывает?
— Может, ты для начала поинтересуешься, с кем сидишь?! Почитай! — Лука швырнул маляву Рваному.
Тот не побрезговал, подобрал с пола клочок бумаги. Прочитал.
Керосин стоял подле умывальника. Он усердно ополаскивал лицо и стряхивал с одежды черные чайные хлопья. Его обожженное лицо густо запунцовело.
— Да его, гада, убить мало за это! — рявкнул Рваный.
— Вы что в темнило играете? — подал голос сутулый сосед Луки. По его разочарованному лицу было видно, что он больше всех сожалел о пролитом напитке и если бы не традиции тюрьмы, то, позабыв про брезгливость, собрал бы чай и припрятал его до худших времен.
Старик был из самой надоедливой человеческой породы: «оставь мне»! Именно такие, как он, караулят курящего, когда он делает сладкие затяжки; именно они без стеснения заглядывают в кружку с чифирем; именно такие же с собачьей преданностью смотрят на получателя посылки во время ее дележа.
— В чем дело, Лука?
— В чем дело, спрашиваешь?! — с негодованием воскликнул Лука. — А в том, что мы все запомоились, за один раз! — Он зло вырвал у Рваного записку. — Послушать хотите?
— Читай!
— «Братва! Будьте настороже, к вам подсадили петуха с погонялом Керосин. Выделите ему место у параши, там, где положено сидеть пидорам. С приветом к вам кореша из триста седьмой хаты».
— Да его убить за это надо! Он же всех нас запомоил! — злобно зашипел Рваный, прервав молчание.
Каждый входящий в камеру новичок обязан был объявить о своем тюремном статусе. И если законный вор входил с гордыми словами: «Я за вора!», то обиженный перешагивал порог всегда неуверенно и виновато объявлял о своей птичьей принадлежности. Если опущенному удавалось скрыть факт, что он некогда нанюхался параши, то правда все равно выявлялась на этапе или в колонии. Но всякий раз молчуна немедленно приговаривали за оплошность.
А к запомоенным причислялся каждый, кто хоть однажды сел с ним за один стол.
— Тридцать человек запомоил!
Лука пнул кружку с остатками чифиря — прикасаться к ней руками было нельзя и обращаться с ней следовало с такой же осторожностью, как и с вещами туберкулезника.
— А запомоил ли? — усмехнулся Чешуя. — Кто еще в тюрьме, кроме нас, узнает, что он вместе с нами чифирь пил?
— Падла! Мы его за человека приняли, в «семью» взяли…
— Ты предлагаешь его убить? — спросил Лука, грозно глянув на Керосина.
На этот раз взгляд его был совершенно иным: так смотрит охотник на раненого кабана, пытаясь определить на глаз, сколько килограммов мяса в этой мохнатой туше.
— А что нам остается?
Керосин стоял у дверей. Вид его был жалок. В эту минуту трудно было поверить, что еще полчаса назад он уверенно вошел в дверь камеры с видом бывалого уркача и своим добродушием мгновенно расположил к себе всех сидельцев.
Сейчас он походил на обыкновенного опущенного, каких в каждой колонии мужики используют вместо баб.
— Да вы что, братва?! За что же?
