Леонид Словин - На оперативном обслуживании в Костроме
— Подозревали. Ну а здесь-то все сразу подтвердилось. В кустах, где они пили, сверток нашли — костюм с последней кражи на Катушечной... Удачно, да не очень! Там трое было: Варнавин, Валет... Его сейчас Войт допрашивает. И один с судоверфи. Каждый будет говорить, что не знает другого. И костюм не видел. Вся надежда на Валета...
— Войт его расколет,— сказал Шатров.
— ...Да на эти часы, что Усольцева продала.
— Пирожковскому?
— Кличка у него Паша Питерский. Старый карманник. И Тряпкин тоже. Чуть их прижмут дома — они сразу в поездки. Вологда, Ярославль, Горький, Кострома... Маршрут один!
— Часами мы вяжем Варнавина,— сказал Шатров.— Это он принес их Таньке. Всю дорогу она за него садится...
— Ваську она не назовет!
— Может, мне его помотать?
— Нет, нет! Варнавина держать в вытрезвителе... Шатров! — Юркие глаза Андрея Николаевича все замечали.— Видел, кто сейчас стоял на остановке? Бубен! А говорили, что он в Ярославле!
— Может, вернулся?
Посторонний не мог принять участия в их разговоре. Чтобы общаться на равных, надо было знать сводки костромских происшествий, уголовные дела, воров, проституток, кто с кем шел по делу, кто сидит и кто уже освободился...
— Варнавин сейчас только свяжет нам руки,— пояснил Андрей Николаевич.— Свободных кабинетов нет, а в КПЗ сажать рано. Из вытрезвителя возьмем его в последнюю минуту...
На улице Симановского остановились у бывшего монастыря — облупившегося, превращенного в огромное перенаселенное общежитие. Шатров сказал:
— Заскочу пообедаю? — Он отчего-то засуетился, словно ему было неловко.— Я быстро....
Я удивился: моим новым товарищам приходилось играть большие роли, решать судьбы людей, между тем что-то все время как будто мешало им выпрямиться во весь рост. Вечная подчиненность обстоятельствам, начальству. Постоянное ощущение долга. Напоминать о домашних делах, о здоровье полагалось лишь в крайних случаях. О днях рождениях, приездах близких, годовщинах... Служба в розыске диктовала образ жизни, стиль общения.
— Давай,— сказал Андрей Николаевич. Когда Шатров вышел, он добавил:
— Трудно ему. Жена умерла, осталось трое детей.
Некоторое время мы ехали молча. У трехэтажного, дореволюционной постройки здания на улице Свердлова шофер снова притормозил. Здесь помещалось областное управление.
— Отвезешь вещи — сходи пообедай,— сказал Андрей Николаевич, выходя.— Сегодня придется работать долго. После обеда начнем раскручивать...
По дороге водитель спросил:
— Ты действительно защитником был?
— В самом деле.
— Прогнали?
— Я сам.
— Нет, правда?
— Почти четыре года просился. Хоть в участковые.
— Не пойму... Как же ты преступников защищал? Насильников разных. Убийц.
Удивительно: шофер оперативной машины знал об адвокатуре немногим меньше, чем я, когда приступал к работе в юридической консультации...
Пока нас не было, оперативники кого-то отпустили, кого-то взяли в кабинеты. Коридор оказался пуст.
Я понес чемоданы к себе, и еще в коридоре неожиданно услышал заливистый смех.
Войт был не один. На стуле, который раньше занимал Пирожковский, сидел парень. Ему было не больше двадцати. Я понял, что это и есть Валет.
Здесь же был еще оперативник, это он, вторя Войту, заливался радостным смехом и при этом чуть-чуть пережимал по части веселья. Кисть руки у него была перевязана свежим бинтом. Я понял: тот, кого на задержании схватила собака.
— Помоги,— сказал ему Войт, увидев чемоданы. Оперативник придержал дверь. Я втащил вещи.
— Новый следователь.— Войт показал на меня Валету.— Не знакомы?
— Нет,— парень вопросительно взглянул на меня.
— Будет вести твое дело. А в чемоданах у него вещи с ваших краж. С Депутатской, с Сусанина...— Называя улицы, Войт следил за Валетом, но тот ничем не выдал себя.— С Лагерной улицы...
Никаким весельем здесь, конечно, и не пахло. Как и Андрей Николаевич при допросе Пирожковского, Войт пытался втянуть Валета в разговор.
— А на Подлипаева хозяева заходят...— Войт снова завел ту же песню, что и перед моим приходом.— Видят: окно разбито, стекла на полу, вещи из шкафа выброшены. И радио играет! Это вы радио включили? — Серега снова захохотал.— Да? — Но Валет снова промолчал.— Чего передавали-то? Не помнишь? Музыку? Или последние известия? Ну-ка, скажи! А мы по радиопрограмме проверим твою память.
— Да не было меня там,— качнул головой Валет. У него были грустные большие глаза и впалые мальчишеские щеки. Он догадывался, что смешливый разговор с Войтом — только начало предстоящих ему серьезных испытаний и ему ни за что против них не выстоять.
— Да брось ты,— сказал Войт.— Дома-то радио слушаешь?
— Он газеты выписывает! — невпопад подкинул второй оперативник. Войт зыркнул на него, укушенный сразу замолчал.
Оставить вещи, привезенные с обыска, и уйти обедать я не решился, сел за стол. Под стеклом на столе лежал список телефонов. Я прочитал: «Мустафин А. Н.— 3-211». Но звонить не стал.
Войт показал мне глазами на дверь. Мы вышли.
— Ну что там у Усольцевой? Что в чемоданах?
— Креп-жоржет с голубыми цветами, это точно с Депутатской,— повторил я услышанное в машине.— Может нераскрытая майская кража на Симановского пойти. На Катушечной...
— Катушечная, Симановского... Это же все территория Второго отделения! — Войт был разочарован.— Всю дорогу мы им раскрываем...
Пока я объяснял, в коридоре появился Шатров. Я понял, что остался без обеда.
— Кто у тебя в кабинете, Серега? — спросил Шатров.
— Валет. С ним Масленников.
— Переводи их куда-нибудь, освобождай помещение.— Старший опер был настроен решительно.— Натягивай веревку, будем готовить опознание. Сейчас от Усольцевой привезут еще вещи. И потерпевших по всем нераскрытым кражам. Где Пирожковский?
— Пристроил. А Тряпкина посадил в ленинскую комнату, Люська — его сожительница — в канцелярии. Кроме того, послал купить им еды.
— Действуй, Серега,
Через несколько минут мы уже натягивали в кабинете от окна к шкафу бельевую веревку, то и дело перешучиваясь. Войт стал мне близок с первого дня. В нем была необузданность чувства, приводившая к тому, что каждого приятного ему человека он стремился, хотя бы ненадолго, сделать своим другом. Он был экономен, даже скуп. Но легко дарил то, что невозможно возместить — свое время. Его приглашали помочь, когда требовалось переехать, вскопать участок, сделать ремонт. Он никому не отказывал. Перевозил, сажал картошку, клеил обои...
— Теперь хорошо,— сказал Шатров.— Понятые, сюда, пожалуйста.
Веревка с развешанными на ней вещами разделила кабинет на крохотные отсеки-лабиринты, в которые приходилось подлазить, согнувшись почти до пола. Все висело вперемежку — пальто, кофточки, китайские плащи-«пыльники»...
— Малевич, за стол! Прошу! — Старший опер был доволен.— Заходите.
Появилась приземистая женщина с пером на шляпке. Задыхаясь от волнения, полезла между вещами.
— Жакет! — услышали мы из лабиринта.— Мой жакет! И кофточка!
Над веревками плыло перо, подхваченное невидимым течением.
— Постельного белья нет, голубых штор... Отрез этот тоже мой!
— Шторы я видел...— Шатров негромко выругался.— Ведь думал же взять! Ладно, не волнуйтесь, гражданка. Шторы подвезут,— Он стоял в дверях — худой, с кулаками, засунутыми в карманы, оттого еще более узкоплечий, сутулый.
— Скоро?
— Подвезут? Да. Скоро.
— Тогда я подожду.
— Не знаешь, кто из ребят свободен? — спросил Шатров у Войта.
— Ильин. Сейчас мы с ним съездим.
— Мои кофточки! Бежевая и красная...— В кабинете была уже другая потерпевшая.— Вон то платье в горошек...
Подвозили новых потерпевших. Только что я страдал за Усольцеву, а теперь радовался за этих женщин, к которым возвращались их вещи.
Меня посадили за протокол опознания. Я составил его легко, словно все годы только и занимался этим делом.
Вошел начальник милиции Зильберман, коренастый, аккуратный, с орденскими планками, с белым воротничком, выложенным поверх пиджака. Ему показали мой протокол. Он надел очки, прочитал, кивнул. Я понял, что он одобрил мое перо.
— Кража на Пролетарской пошла,— сказал Зильберман, пряча очки.
Оперативники повторяли названия улиц. Всех их — от оперуполномоченного до начальника — соединяли сейчас координаты этих нераскрытых квартирных краж, описания похищенных вещей, приметы подозреваемых.
Передо мной положили ориентировки. Каждую опознанную вещь надо было называть так, как она именовалась в заявлениях потерпевших, чтобы не было разночтений. То, что первоначально называлось платьем кофейного цвета, нельзя было записать в протокол опознапия бежевым или светло-коричневым.
Заходили сотрудники розыска, все были в гражданском или полугражданском, Как Войт. Потом я узнал, что в уголовном розыске Первого всего три оперативника, а другие — розыскники областного управления, Второго, Четвертого отделений.
