Ярослав Зуев - Охота на рэкетиров
— Ну и что с того?..
— А ничего, — обрадовался Лева. — Ни-че-го. Ездят вокруг, пешком ходят, и у виска никто не кружит. Это потому, что так надо! Усек?
Поришайло кивнул.
— Говорит Никита Хрущев, что коммунизм к 80-му году для всех построят — ты и поддакивай. Ты что, не понял, Тема, что он, коммунизм гребаный, для нас с тобой — уже построен?.. Ладно… Давай еще по одной…
— Коммунизм для коммунистов придуман, — продолжал Филяшкин после того как они, цокнувшись, опустошили по рюмке, запив водку пивом. — Уфф… И уже построен в общем и целом. Для меня, тебя и тех, кто выше вскарабкался.
Филяшкин прервался, оторвал кусок белого рыбьего мяса и сунул в рот. Глаза его слезились. Лицо раскраснелось:
— Уфф… Меня, Тема, вставило. Уфф…
Левка содрогнулся от мощной отрыжки, вытер жирные пальцы о скатерть и снова с жаром заговорил:
— Наша главная задача, Тема: из обоймы не выпасть. В народ… Не выпадешь — ништяк. Выпадешь — хана. — Филяшкин указал пальцем вниз. Жест получился похожим на тот, каким зрители гладиаторских боев отправляли павшего бойца в загробный мир. К Харону.[11] На угрюмую речку Стикс.[12] «К бенинойбабушке, г-м». — И вверх ползти, по возможности. Потому как, чем выше влез — тем больше коммунизма. Жирнее икра в пайке, шикарней квартира, чище пляж, слаще шампанское…
Поришайло автоматически, по молодости лет и согласно отработанным с детства рефлексам, яростно замотал головой.
— Не согласен я…
— Мудак ты, — беззлобно выругался Филяшкин. — Коммунизм давно есть. Причем это такая вещь хорошая, что на всех ее не хватает. Хорошего — всегда мало… Не говоря уже о том, Тема, что кто-то ведь и говно за нами выгребать должен. Усек?.. Не самим же за лопаты браться?.. А?..
— Или ты думаешь, — с озорным смешком продолжал Левка, — пролетариев с Запада для говноуборки выписывать?.. Так не выйдет ни ерша. У них там, в цитадели зла капиталистического, классный работяга побольше нашего секретаря горкома получает… Последнее тебе — для размышлений на досуге…
После пьянки Артем в КГБ не побежал. Пьяным был — в стельку. На следующий день подумал, затем крепко подумал, потом еще крепче, и тоже не пошел. А сам разговор засел в его памяти навсегда.
Оба они, и Филяшкин, и Поришайло, долгое время шли бок о бок. После комсомола — в инструкторах одного из райкомов Днепродзержинска ходили. Вместе в горком перебрались. Пока их не развело в разные стороны. Ротация у партийных чиновников в Советском Союзе была похлеще, чем у армейских офицеров.
Поришайло забросило в Брянскую область РСФСР. Филяшкин, у которого, вдобавок ко всем его неоспоримым плюсам, еще и тесть чуть ли не в ЦК партии оказался, очень скоро попал в Белокаменную. Он рос, как гриб после дождя. Так продвигался, как Поришайло и мечтать не смел. Андроповскую смурную, тяжелую годину Левка Филяшкин встретил, будучи крупной шишкой в Министерстве Внешней торговли СССР. Чуть ли не главком командовал, с Поришайло к тому времени и созваниваться перестал, даже открытки слать ленился. Как пошли андроповские разоблачения, аресты и суды, так пришлось Левке Филяшкину из окна собственного кабинета сигать. Прямо в бетон мостовой. Головой вниз. Сам Филяшкин скакнул, или товарищи помогли, Поришайло, конечно, не знал. И знать не хотел. Да и не в том суть была. Чем выше влез, г-м, тем больнее вниз лететь.
Поришайло, напротив, звезд с неба не хватал и лихой карьеры не сделал. Сидел в захолустье на сельском хозяйстве, пока поднятая Андроповым крутая волна не подхватила его на гребень и не понесла наверх. Поришайло занесло в Киев, где, как нам уже известно, он занял вакантное кресло первого секретаря Октябрьского райкома партии. Предшественника Артема Павловича, кстати, буквально накануне, увезли в больницу с инфарктом. После того, как комиссия партийного контроля принялась за проверку финансовых операций райкома. Игра шла такая, что из больницы прежний секретарь прямиком отправился на кладбище. Правда со всеми подобающими его рангу почестями.
Нельзя сказать чтобы методы, применяемые генсеком-гебистом, пришлись Артему Павловичу по вкусу. Вовсе нет.
«Спокойно осмотримся по сторонам, а тогда и поглядим, чтоделать», — рассуждал в те времена Поришайло. С одной стороны — крутой подъем вверх влек за собой несомненные блага. С другой — как этими благами наслаждаться со спокойной душой, если чем выше кресло, тем отчетливей видны за окнами неприглядные дали Колымского края? Истина, как водится в большинстве подобных ситуаций, лежала где-то посередине. С благами, но без Колымы.
Примерно такими соображениями и руководствовался Артем Павлович, принимая дела в райкоме и наблюдая, как на улице мартовское солнце расправляется с последними сугробами.
Поскольку порядок был принят такой, что каждая компания, запускаемая сверху в низы (словно баллистическая ракета — на головы супостатам), должна приобрести оттенок массового психоза — не особенно искреннего, но массового — непременно, Поришайло немедленно включился в борьбу, организовывая милицейские облавы в кинотеатрах, отлов опоздавших на работу и не вернувшихся после обеденного перерыва. Глупость подобных мероприятий Артема Павловича не смущала. Действительно, ну ничем не хуже Брежневского поворота рек из Сибири в Среднюю Азию, или присвоенная тому же Брежневу высшего военного ордена через тридцать лет после окончания войны. Или той самой огромной надписи на крутом Кубанском берегу, о которой ему еще покойный Филяшкин рассказывал.
«Течет вода Кубань-реки куда велят большевики».
Красиво сказано, г-м.
Куда серьезней всей этой возни с производительностью труда и выявлением панков по стриженым вискам, была Андроповская бомбежка, обрушившаяся на головы воротил советской теневой экономики. По большому счету, это был самый настоящий передел сфер влияния, который так обожают, за горы трупов, репортеры в тех странах, где кое-что слышали о свободе слова. Даже той скудной информации, что получал Артем Павлович по долгу службы, было достаточно, чтобы заставить его переосмыслить многие ценности. Например задуматься над тем, что закрепительный талон в закрытый партийный распределитель, в сущности, не такое уже и благо, а чеки Внешпосылторга и сертификаты, принимаемые в «Березках»[13] — ничто в сравнении с долларом.
Участвуя во всех мероприятиях скоротечной Андроповской эпохи, Поришайло излишнего рвения не проявлял и старался мундир партийный кровью своих же вчерашних товарищей не марать. Потому падение Андропова на нем никак не отразилось. Краткое правление Черненко прошло и вовсе незаметно.
Как будто йог в нирвану погружен,
Лежит в гробу — злой старостью сражен,
И уж влекет его вперед лафет…
Пустует трон… надолго? Ясно — нет…[14]
Артем Павлович ухмыльнулся, припомнив забавную историю тех лет: «Да уж, был инцидент. Поймали писаку-студентишку на крамольных стишках о безвременно усопших генсеках. На три года лагеря стишков себе настрочил, рифмоплет, г-м, паршивый».
«А могли и в психбольницу заточить, на принудительное, г-м, лечение. Так что повезло еще рифмоплету».
В эру Горбачева Поришайло круто пошел наверх, будто подхваченный восходящим воздушным потоком надувной геодезический зонд.
«И Украинского — негодяя, за собою волок», — мрачно подумал Поришайло. «А не тянул бы его, как барана за рога — потерялся бы Сергей Михайлович в финале Перестройки. И, либо забивать бы ему козла во дворе, при удачном для него раскладе, либо в земле гнить, — при плохом».
За более чем десять лет совместной работы психологическую карту своего протэжэ Артем Павлович изучил досконально. И плюсы, и минусы знал лучше самого Украинского. Исполнителен? — Да. Сообразителен — в меру. Склонен, особенно в пьяном виде к дешевой патетике Андроповского образца, к воплям на разные лады, под общим заголовком «Просрали Родину, гады», — еще как — да. Выпить любит? Да. Пьет редко, да метко? — Да. Пересажал бы всех без жалости, приди, не дай-то Бог, на постсоветское пространство новый товарищ Сталин, — и разговора нет. Пересажал бы, г-м, и погнал в теплушках на Крайний Север. И рука бы не дрогнула. И в первую же теплушку на самое почетное место дорогого патрона Артема Палвловича Поришайло определил бы.
Корыстолюбив? Из кожи вон лезет, чтоб доказать, что нет. Но мы-то кое-что знаем… Еще незабвенный Владимир Ильич про прародителя чекистского, Феликса Эдмундовича, сказал как-то, что лицо мол, — как у подвижника, а изнутри, г-м, — взяточник и вор.
«Каждому сладенького, г-м, хочется…»
Поришайло наклонился, осушил четвертую за вечер порцию коньячку, закусил лимоном и снова прикрыл глаза.
