Андрей Молчанов - Форпост
– А зачем ты его так?
– Машинально как-то… И гнида редкая… Да и что ему оставалось? Мента в чувство приводить? А так – лежи, отдыхай. Не-е, – мотнул он головой, – в зону не идем. Мало того, что с урками объясняться, ее и обшмонать могут с собаками, мусора наши придумки наперед знают… Теперь сюжет номер два: маршрут прежний, до речки, по ней проплывем чуток, чтобы псам запаха не дарить, а после буераками, к поселку.
– Да там же…
– Знаю, одни вертухаи живут. Бывшие и те, что нам сейчас кровь пьют. Только есть у меня один план…
Вымокшие, перемазанные глиной, они выбрались к чахлой лесополосе, прошли ею до окраины поселка. Когда на жилой зоне раздался вечерний гонг, перелезая через изгороди и укрываясь в кустах, беглецы двинулись дальше.
На одном из участков, присев за штабелем укрытых старым брезентом досок, Коряга, притянув к себе Федора за ворот, прошептал ему в ухо:
– Одного мусора в этом «заповеднике» МВД нет. Отрядного нашего. В отпуске с семьей. Это, – указал пальцем на стену дома, – его хоромы. Дорожку я ему мостил, все расклады знаю. Лестница приставная сбоку у сарая, нырнем на чердак, а с него в хату… Ну, и отсидимся там тихо, как говно в траве.
Федор очумело посмотрел на дом. Окна его обрамляли беленькие резные наличники. Бревна голубели свежей краской. Дом выглядел весело и дружелюбно.
По истечении недели, как и следовало ожидать, сторожевые посты и засады были сняты: через щелку в сдвинутых занавесках Коряга и Федор видели слоняющихся по поселку солдат, грызших семечки, офицеров, попивающих пиво у бочки на углу, и местного пьяного милиционера, наощупь продвигавшегося по забору.
В доме нашлись консервы, мука, подходящая одежда и множество книг, которые скрасили им пустое выжидательное времяпрепровождение.
Воскресным утром, с самым рассветом, лесополосой они вышли к реке, берегом добрались до моста через нее, а оттуда проселком прошагали к асфальтовому шоссе, где тут же увидели грузовик с крытым кузовом, стоящий на обочине и отражающийся в гудроновом покрытии дороги. За грузовиком простиралось пшеничное, уже начинающее желтеть поле. Шофер грузовика доливал в радиатор воду.
– Друг, добросишь до города? – спросил Коряга.
– Запрыгивайте…
Федор был одет в куртку и в кепку, а Коряга – в модный плащ, наверняка являвшийся гордостью отрядного лейтенанта, чью реакцию на пропажу этого предмета одежды, как и на факт проживания двух его подопечных под сенью покинутого им дома, можно было представить без особенного труда. Под плащом непринужденно и незаметно расположился конфискованный у ротозея-конвойного автомат. Рожки с патронами были заткнуты за поясной ремень. Голову Коряги венчала велюровая шляпа, придававшая ему неслыханную солидность.
Беглецы были сыты, выбриты, благоухали одеколоном и несли на себе отпечаток беспечности и зажиточности, что позволило им без особенного труда на перекладных добраться к вечеру до крупного областного центра, где Коряга тут же нашел пивной бар, с решимостью канув в его чрево.
Распивать спиртные напитки он не намеревался, тем более ни копейкой наличных средств не располагал, и тут же направился к туалету, откуда через считаные минуты вернулся с двумя чужими бумажниками. Комментировать обстоятельства обретения бумажников он не стал, однако легко можно было догадаться о двух оставленных им в туалетных кабинках поникших на унитазах гражданах, наверняка заподозренных впоследствии в злоупотреблении алкоголем и, кто знает, доставленных в вытрезвитель.
Так или иначе, на руках дуэта оказались два паспорта и некоторая сумма денег, позволившая купить билеты на ближайший поезд и выдвинуться на нем в направлении, известном лишь Коряге. Федор даже не озаботился какими-либо расспросами своего визави относительно его ближайших планов.
И только в пустом купе, уже расстилая принесенное проводницей белье, Коряга поведал:
– Помнишь, о сеструхе своей я тебе рассказывал?
– Я знаю, мы едем к ней, – откликнулся Федор.
– Ну… ты молоток! – только-то и сказал Коряга.
Федор же, отвернувшийся к тряской стенке и угнетенно сознающий свою подчиненность Коряге, думал, что побег от него невозможен настолько же, насколько и победа над ним в открытом столкновении. И не потому, что Коряга вездесущ и сумеет распознать любую его мысль, не простив измены. Нет, он сам не изменит своему единственному товарищу, кем бы тот ни был и чтобы ни сделал. Впрочем, он, Федор, обязан уберечь Корягу от тех грехов, которые они способны избежать. И тот послушает его. Ибо Федор был убежден, что отныне лишь его слово для Коряги – закон.
– Ну, так теперь мы вместе или как? – донесся до него внезапный вопрос компаньона.
– Ты о чем? – Федор вздрогнул, почувствовав себя, как перед экзаменом.
– Ты знаешь, о чем! – Коряга тихонько рассмеялся. – Ты же мечтал бросить меня, сбежать. Тогда, когда мы ехали в полуторке со стройки. Тебе было не по себе рядом со мной. Да и потом, позже… Ты ведь и сейчас об этом подумываешь, признайся.
– Сейчас – нет!
– Слушай! – Голос Коряги дрогнул. – Я виноват перед тобой. Я затянул тебя в свою жизнь. Но я клянусь тебе, что сделаю для тебя все, что в моих силах. Я не могу обещать тебе богатства, я даже не могу обещать тебе свободы, но я сделаю тебя очень крепким парнем. Настоящим. Веришь мне?
– Да…
– Ты не любишь драк, а тем более мокрухи, и это правильно. Я тоже не получаю от них никакого удовольствия. Но все дело в том, что я жил и вырос там, где надо было каждый день драться, иначе у тебя отнимут все, что у тебя есть. Давай попробуем найти себе то место, где всего этого не потребуется и где мы будем просто жить и радоваться этой жизни. Я бы пошел вместе с тобой в монастырь, но там нас быстро сдадут милиции, и в этом никого не обвинишь, монастырь – не приют для беглых уголовников. Поэтому свое убежище мы создадим сами. Ты не покинешь меня?
– Никогда.
– Это хорошо. Это очень хорошо.
На далекий хутор, где проживала сестра Коряги, они добрались на случайной попутной машине к вечеру. К хутору вела тропка. Подсолнухи, росшие вдоль нее, стояли перед ними покорным войском со склоненными желто-золотистыми головами.
Закатное солнце было похоже на огромный ярко-розовый шар. От земли поднималось колеблющееся марево, застывшее в тишине безветрия. Спускались сумерки, и впереди, на горизонте, чернел вечерний мрак воздуха, сливаясь на неуловимой зыбкой границе с густым мраком земли.
В километре, на небольшом пологом холме виднелся дом. Дальние зарницы время от времени скупо освещали его темные стены. Эта картина показалась Федору странно знакомой, будто он уже видел это место в давнем полузабытом сне. Когда он мог все это видеть? Сарай, коровник, покосившееся колья, оставшиеся от сгнившего загона для скота, жестяной флюгер над крышей…
В доме горел свет.
Они вошли в сени, оттуда – в просторную комнату с печью, увидев в углу широкий мольберт, а перед ним – девушку, задумчиво упершую черенок кисти в подбородок.
Она обернулась на скрип двери и растерянно привстала со стула. Секунду стояла в замешательстве, а потом радостно, без единого слова, ринулась в объятия по-медвежьи расставившего руки Коряги – крайне взволнованного. Его лицо, казавшееся всем бесстрастным и невыразительным, уже давно стало для Федора открытой книгой, он улавливал на нем малейшие оттенки настроения по изгибу губ, подрагиванию век, собиравшимся на лбу морщинам…
Вере, сестре Коряги, было двадцать лет. Она была сухощава и жилиста, как дикая собака. Носила брюки, свитера, тяжелые башмаки и не пользовалась никакой косметикой. Вместе с тем она была миловидна и привлекательна. Волосы у нее были цвета спелой кукурузы. Высокая, отменно сложенная, резкая в движениях, она, по всему чувствовалось, была способна дать отпор любому. Взгляд ее зеленоватых глаз таил в себе настороженность и опаску, словно она постоянно ожидала нападения, которое могла встретить во всеоружии. И на вопрос Коряги, почему не закрывает вечером дверь, без лишних слов вытащила из-под лежащего на столе журнала потертый белесый наган.
– Отцовский, – ухмыльнулся Коряга. – Молодец, девка, сохранила…
К возне с землей и скотом склонности Вера не имела и к заброшенности своего хозяйства относилась равнодушно. Жила тем, что писала картины, продавая их в городе, располагавшемся в двадцати километрах от хутора. Картины раскупались, на них были даже заказы, и выручка от этих трудов покрывала скромные расходы на ее незатейливую замкнутую жизнь. Она пребывала в своем и только в своем мире, это Федор уяснил сразу, мгновенно преисполнившись неосознанным пониманием ее натуры и молчаливым уважением к такому образу жизни, пускай и странному. Тем более чем было похвастать, говоря об образе жизни его и Коряги?..
На одной из стен дома висела в самодельной рамке выцветшая фотография какой-то провинциальной женщины, видимо, матери. У нее был тусклый и тяжелый взгляд, характерный для людей голодной военно-коммунистической эпохи, не ожидавших от жизни никакой пощады. Женщина куталась в дешевое пальто, хотя, судя по всему, стояло лето. Зрачки ее были черны и безжизненно выпуклы, а белки глаз словно подернуты поволокой – знаками, присущими образам людей, давно ушедших из бытия…
