Татьяна Степанова - Предсказание – End
В обличьях разных является… Кому как, чем обернется, прикинется… А по сути одно – нечисть … Бубенцов произносил это с таким многозначительным видом. «Пьяный обормот, – Мещерский готов был вернутся и бросить это аккордеонисту в лицо. – Что, за полного кретина меня считаешь? Или такими россказнями две бутылки пива поставленные отрабатываешь? А эти все прочие, твои корешки-собутыльники, дышащие в затылок, поддакивающие косноязычно?»
Но ведь корешки-то, зеваки, не пили пиво и не клянчили на опохмелку. Они просто стояли и внимали голосу местного сказочника. Как там прокурор Костоглазов назвал тех сержантов – Андерсены? Стивены Кинги? А что они, интересно, накатали в своих рапортах? Что написала сержант Байкова такого, что прокурору конфузно было это зачитывать такому здравомыслящему, лишенному суеверий человеку, как он, Сергей Мещерский?
«Дорого нам убийство Ирмы Черкасс аукнулось. Голова у той твари ее ведь была, только такая, что и в страшном сне не привидится…»
Голова ее, а туловище… «А это точно была собака?» – там, в прокуратуре, это спросил у него Самолетов. «В беседах с местными жителями, пожалуйста, опускайте эту самую деталь – прогулку по парку и встречу с бродячим животным», – а это потребовал у него прокурор. А ведь темой-то вызова в прокуратуру было убийство Куприяновой. Убийство и его, Мещерского, свидетельские показания.
«Да они тут все больные, со сдвигом по фазе, – подумал Мещерский. – А Фома? Слышал ли он, какие легенды ходят по городу о призраке… да, точно – о призраке, иначе и не назовешь, его покойной сестры?»
Он свернул за угол в проулок – высокие дощатые заборы, заросшие палисадники. Запах мяты и укропа. И подгоревших котлет с чьей-то открытой кухни. И на таких вот тишайших улочках по ночам им мерещится разная жуть? Мещерский оглянулся – заборы, колючая проволока наверху, вон кошка крадется в лопухах.
Впереди медленно брел какой-то старичок, тянущий за собой клетчатую сумку на колесиках. Услышал шаги Мещерского и прибавил шага. Мещерский отчего-то тоже. Старичок втянул голову в плечи и засеменил, наддал хода. Мещерский нагнал его без усилий и, когда уже почти поравнялся, старик застопорил и оборотился назад. На Мещерского глянули два круглых испуганных глаза. Страх – животный, не контролируемый чувствами. Первобытный ужас…
Что померещилось старику в этот солнечный полдень на родной улице? Чьи шаги за спиной, крадущиеся, настигающие?
– Вам помочь? – Мещерский и сам струсил не на шутку – за старика. Разве можно выкидывать такие шутки в Тихом Городке?
Старик помотал головой. Добрел до скамейки-завалинки у чьих-то ворот и сел, придерживая сумку. Мещерский чувствовал на себе его взгляд, пока снова не завернул за угол.
Эта улица уже была более людной – опять с магазинами на первых этажах, с прохожими и редкими машинами: «жигульки», «Газели», раздолбанные старые «Волги» – все куда-то мимо по своим делам. А вот джип, огромный, как шкаф, взял и вдруг затормозил возле Мещерского. За рулем сидел Иван Самолетов.
– Вы к себе в гостиницу, Сергей? – спросил он. – Хотите подвезу? Там в баре чем-нибудь перекусим. Время-то обеденное. Не возражаете?
Мещерский не возражал. Самолетову он сейчас был даже рад, хотя и предполагал, что тот остановился возле него не только ради предложения пообедать вместе. После той встречи в прокуратуре и того разговора просто так пообедать – это было бы слишком фантастично.
В гостинице «Тихая гавань» по суете персонала и официантов в баре сразу было видно: барин приехал.
– Значит, бизнес туристический собрались у нас тут делать, – сказал Самолетов, когда они с комфортом расположились за столиком у окна. – Меня не возьмете в товарищи? Вреда от меня не будет, одна только польза, обещаю.
– Я бы взял вас, да и Фома, думаю, не стал бы возражать, только вот уж и не знаю теперь, как оно все будет с бизнесом нашим здесь у вас, – ответил Мещерский. – Что-то у вас тут в городе климат для туристов не совсем подходящий.
– Убийство испортило впечатление?
– Конечно, испортило. А кроме него, и еще кое-что. И в прокуратуре был какой-то чудной разговор, согласитесь. А вышел из прокуратуры, вообще такого наслушался – уши завяли. – И Мещерский коротко рассказал о посиделках в экспресс-кафе.
Самолетов слушал молча.
– Странно в городе вашем как-то все воспринимается. Прокурор вон о большом количестве насильственных смертей упоминал, – продолжал Мещерский. – И ваши земляки мне сейчас уйму фамилий перечислили. И все факты: несчастные случаи, скоропостижные смерти, самоубийства – все валится в одну кучу и как-то намеренно перетолковывается, за уши притягивается к одному– единственному событию пятнадцатилетней давности. И над всем этим витает какой-то потусторонний суеверный душок, причем те, с кем я общался, воспринимают его, кажется, абсолютно серьезно. Я уж сначала подумал – разыгрывают меня мужики, но вы бы видели их лица, лицо этого аккордеониста из «Чайки» – Бубенцова.
– Дядя Паша Бубенцов в клубе когда-то хором руководил, а еще вел кружок игры на гитаре, мы все туда таскались к нему. Бутусову подражали, чуть ли не свой «Наутилус» мнили организовать, – хмыкнул Самолетов. – Пьет он здорово, как жена у него умерла, так и завил горе веревкой.
– Он все, что за эти пятнадцать лет произошло у вас в городе, как на стержень нанизывает на убийство Ирмы Черкасс, – сказал Мещерский. – И вчерашнее убийство продавщицы тоже, явно намекая на какую-то мистическую, что ли… черт ее знает какую связь.
– Точно мухи тут и там, бродят слухи по углам, – Самолетов пожал плечами. – Что можно поделать со слухами, с невежеством? Я сколько себя помню, вечно у нас тут в городе бабки шептались – про все на свете шептались. А сейчас не только старухи, но и молодняк падок на все такое – то им Хеллоуин подай, то каких-то готов, то эльфов, то дозоры ночные. Я вот своих сотрудников, а у меня ведь все в основном молодежь, в церковь заставляю ходить. Почти в приказном порядке, под страхом увольнения. Так про меня в связи с этим бог знает чего болтают. А я заставлял и буду заставлять, потому что если светское просвещение хромает на обе ноги, дальше постылых учебников и Интернета не распространяется, так пусть будет церковное. Будет вера крепка, не будет суеверий. Или если даже будут у кого-то, то в городе нашем хватит здоровых сил, чтобы поставить общему психозу, если таковой случится, надежный заслон. Эх, Сергей, то, что вы рассказали, я знаю. Сто раз сам слышал. Мать моя родная и та сколько раз то про Тарабайкиных, то про дурочку Маринку Суворову, то про уборщицу из парка речь заводила. Каждый этот случай в отдельности объяснить проще пареной репы. У Тарабайкиных в машине тормоза отказали. У уборщицы инфаркт случился. Кровельщик упал? Так техника безопасности была грубо нарушена. Так же и тогда в парке, когда этот случай на карусели произошел. Я же сам был там. И потом следствие велось – грубейшее нарушение техники безопасности. Полуэктов, про которого вам наши болваны долдонили, он ведь что? Он чинить агрегат полез, а рубильник, электричество не отключил, ток в сети был, вот автоматика и сработала. Но объяснять это нашим местным – не всем, а некоторым – пустая трата времени и сил. Потому что они вбили себе в башку – дело нечисто. Нечисто, мол, мрут в городе люди, часто мрут и не старые еще. А то, от чего мрут – от пьянства, от безработицы, от тоски, от нищеты, от медицины ужасной, то, что такая же точно картина и во многих других городах, таких же, как наш, это в сознании как-то не удерживается.
И больше скажу, разубеждать их, истинные причины отыскивать – невыгодно по большому счету. С этим самым «нечистым» как-то проще. Сыграл человек в ящик – слушок по городу: мол, умер-то потому, что увидел что-то такое перед смертью, чертовщина какая-то потусторонняя явилась и утащила с собой. А то, что умер он от того, что к нему «Скорая» вовремя не приехала, это уже никого не интересует. К врачам никаких претензий, да и к власти городской тоже. Все эти слухи они на одно работают – занимать умы, отвлекать народ. Чтобы не спрашивали, почему то да се и все не так. Отчего в Москве зарплата такая, а у нас в пять раз меньше, почему в городе света порой сутками нет, почему в магазине напротив мэрии по ночам водкой торгуют, а милиция на это ноль внимания. Конечно, любое напряжение, нервозность, страх, замешенный на суевериях, они тоже опасны по-своему. Это как нарыв – копится, копится, а потом когда-нибудь да прорвется. Но все же это не так опасно, как, например, напряжение социальное. От нарыва-то уже никуда не денешься – он есть. Есть он в народе нашем. Так пусть уж лучше он зреет на почве разной там мистической белиберды, чем на почве, как раньше при советах говорили, классовой.
Мещерский покачал головой: Самолетов-то ишь ты какой трибун. Чего-то там еще обличает городской олигарх.
