Анатоль Имерманис - «Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается
— Будьте любезны! — Перед Крелле вырастает галантный хозяин кабаре. — Рад вас приветствовать в своем театре!
Крелле оглядывается. Старика Серенса больше нигде не видать. Зато с нее не спускает глаз полуприкрытый колонной человек со шрамом.
* * *Теперь старый Серенс мог бы преспокойно отправляться домой — даже в пору самого пышного расцвета его дел ему не случалось держать в руке столько денег. Правда, нынче деньги не имеют той цены, что в доброе мирное время, но все равно эту сумму можно растянуть на месяц, по крайней мере. Как станет уютно в его хижине, когда в камине снова затрещат поленья, разливая тепло.
Однако привычка удерживает его на месте. Привычка и неведомо откуда взявшаяся алчность. А вдруг сегодня: его день, день сказочного везения, которое бывает в жизни только раз… Может, посчастливится получить еще одну такую щедрую подачку, и тогда можно будет прожить без забот не месяц, а два, три или даже целые полгода… Вот приближаются несколько моряков. Если они успели хватить вина, то очень может быть, не поскупятся на чаевые.
Советские моряки и в самом деле успели опрокинуть кружку-другую пива. Только, к сожалению, оно здесь не идет ни в какое сравнение с «рижским светлым» — ни по вкусу, ни по крепости, а уж о знаменитом пильзенском, изрядные запасы которого есть в буфете на «Советской Латвии», и говорить нечего. Поэтому Чайкин хотя нет-нет, но все-таки неуклонно рулит к порту. Остальные тоже ничего не имеют против — что можно предпринять в чужом городе, когда валюты в обрез?
— Как поближе пройти к порту? — на ломаном английском языке спросил моторист у Серенса, подошедшего явно с намерениями быть полезным.
Тот не успевает ответить, потому что Чайкин вдруг громко восклицает:
— Вот это здорово! — и показывает на афишу с изображением Элеоноры Крелле.
— Ты про что? — не понимает, в чем дело, моторист.
— Про певицу эту, вот про что. — И Чайкин поясняет свою догадку: — Видал ее карточку в каюте у штурмана. Очень даже похожа…
— Чепуха, — машет рукой моторист. — Понравилась человеку картинка, вот и таскает за собой по морям и океанам, глаз потешить. У Андрея над койкой целый гарем развешан. Оттого, наверно, и ворочается во сне, что все о них думает…
— Ты говори, да не заговаривайся! — беззлобно огрызается Андрей.
— Нет, Тайминь не из таких, — качает головой Чайкин. — У него невеста пропала без вести, А что, если это та самая?
— Думаешь, он из-за нее нас бросил? — мелькает у моториста догадка. — Мог бы сказать, как человек.
— Постой, он что-то насчет старых знакомых говорил… — вспоминает Чайкин.
Истолковав по-своему интерес моряков к афише, старый Серенс вмешивается в разговор:
— Очень советую сходить. Щедрый человек не может петь плохо. Не пожалеете.
В этот момент мимо проходит симпатичный толстяк и пристально разглядывает моряков.
* * *Полукруглый раззолоченный зал варьете безвкусен, как безвкусны и бездарны выступления на его подмостках. Столиков здесь намного меньше, чем в «Веселом дельфине», зато цены значительно выше, в особенности на алкогольные напитки, которые каждый посетитель в обязательном порядке должен заказывать. Не зря хозяин в минуты откровенности любит похвастать, что достаточно, если его посетят три таких пьяницы, как судовладелец Керзен, и тогда все расходы вечера будут с лихвой окуплены.
Крелле уже шесть лет живет в Криспорте, но лишь однажды побывала в «Хрустале» — в тот давно забытый вечер, когда Дикрозис пригласил ее отпраздновать здесь только что полученное гражданство. Как много с тех пор утекло воды!..
Крелле печально улыбается — тогда еще не совсем была потеряна надежда выйти замуж за Дикрозиса, надежда на свой дом, семью и паспорт. Лишь позднее она поняла, что по сути дела это было прощание, — не мог же уважаемый гражданин Криспорта связать свою судьбу с сомнительной женщиной без подданства. Крелле ни в чем не упрекала Дикрозиса, в конце концов у каждого свой путь в жизни.
Кто бы мог подумать, что после минувших лет кто-то бросит ей вдруг веревочную лестницу, по которой можно снова начать карабкаться на поверхность? Неизвестно, куда этот путь еще заведет, но возможность надо использовать, что бы там ни было!.. Элеонора глядит в зал, чуть сдвинув бархатный занавес. Публики пока немного, но это все солидные люди, «сливки» Криспорта» не какие-нибудь шумливые моряки, во всю глотку подпевающие припев.
Вот кельнер приближается к столу, за которым возвышается могучий торс Керзена. Его шея стянута крахмальным воротничком, но надо полагать, что багровый цвет лица происходит, скорее, от вкушенного коньяка. На его соседа Зуммера алкоголь действует совсем иначе — от рюмки к рюмке он делается все грустнее, пока не распускает нюни от жалости к самому себе ввиду постигшей его беды. Третий собутыльник за этим столом — Швик, чье черное облачение здесь выглядит вполне уместно. Тросточку, взмахами которой он, по обыкновению, сопровождает каждое свое слово, пришлось сдать в гардероб, потому он не разговорчив.
Вон хозяйка меблированных комнат. По случаю «выхода в свет» старуха втиснула свои телеса в платье Элеоноры из синей тафты. Ничего, пусть мнется, рвется — завтра можно будет заказать модный туалет лучше этого…
И тут у Элеоноры замирает сердце — ближе всех к эстраде сидит актриса варьете, чьи портреты украшали последние несколько недель все витрины «Хрусталя». Наверно, пришла поиздеваться над своей конкуренткой, потому и губы у нее сжаты в такой презрительной гримасе. Ничего хорошего не предвещает и вид спутника артистки, по моноклю, шрамам и военной выправке которого нетрудно узнать в нем бывшего офицера вермахта. Они разговаривают нарочито громко, будто знают, что каждое их слово лишает Элеонору уверенности в себе, столь необходимой для сегодняшнего дебюта.
— Что еще за Крелле? Судя по картинке — звезда далеко не первой молодости.
— Директор мне сказал, что она — протеже одного толстосума, — поясняет кавалер.
— Я не намерена оспаривать мужской вкус, — высокомерно замечает актриса, — но почему мы должны платить за то, что доставляет удовольствие ему одному?
Взгляд Крелле блуждает по залу. Обнаженные плечи дам, фраки мужчин… Моряков в советской форме нигде не заметно.
— Ты уверен, что они придут? — распахнув дверь кабинета, взволнованно спрашивает Крелле у разговаривающего по телефону Дикрозиса.
Стены завешаны афишами, но напрасно Элеонора ищет среди них свою, и это еще больше портит ей настроение.
Дикрозис, сделав ей знак молчать, продолжает разговор, который больше похож на повторение чьего-то приказания:
— Будет сделано, доктор… Есть, доктор… Все будет в порядке, доктор!.. — Положив трубку, он поворачивается к Элеоноре: — Что? Ты до сих пор не переодета? Забыла, о чем я тебя предупреждал? Ты должна выступать в ситцевом платье и старом дождевике. А где красный платок, о котором мы договорились?
— Но я подумала… — растерянно оправдывается она. — Простые платья они видят и в России. А у этого такое красивое декольте… и спина… Когда повернусь и сниму плащ…
— Типично женская психология, — усмехается Дикрозис. — Твой вид должен вызывать у них симпатию и сочувствие, а ты собираешься устраивать показ мод со стриптизом в придачу… Так вот, сестренка, у меня своих забот по горло. Если другого платья с собой нет, отрезай шлейф и застегивай плащ на все пуговицы! — Широким жестом он заранее отметает все возможные возражения и победно говорит: — Делай, как тебе велят. В настоящее время это твой последний шанс всплыть на поверхность.
* * *Разгоряченный быстрой ходьбой Тайминь — экое счастье! — не давая себе пускаться в рассуждения и домыслы, Тайминь открывает дверь в зал варьете. В военные годы это заведение было излюбленным ночным приютом офицерья вермахта, и потому порядочные люди обходили театр стороной. Но и тогда шло много разговоров о шике «Хрусталя» — вот отчего Тайминь испытывает разочарование: не предполагал он, что сцена, на которой будет выступать его Элеонора, имеет такой безвкусный и мещанский вид. Но сейчас главное не это, куда важней знать, не опоздал ли он.
Выждав, пока умолкнут жидкие аплодисменты после выступления фокусника, Тайминь обращается к официанту:
— Скажите, Элеонора Крелле уже выходила?
— Еще нет. — И он проводит Тайминя к свободному столику в самом переднем ряду. — Коньяк или шампанское?
— Коньяк! За мой счет! — отвечает подошедший к столику Венстрат. Бросив официанту бумажку, он раскланивается: — Разрешите представиться — Венстрат, коммерсант… То есть бывший коммерсант, теперь я импрессарио Элеоноры Крелле. Мне льстит, что советский моряк интересуется искусством Норы… Большой талант! Карузо в юбке!
