Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем
Григорий Донатович мог бы мною, полагаю, гордиться: два трупа на счету — и никакой достоевщины. Пристрелил озорников, как мышей, схлопотал сзади по кумполу — и очухался в знакомой комнате, в знакомой постели, под коричневым пледом. Рядом все та же простушка Валерия. Лик ангельский.
— Ты герой, Саша! Истинный герой. Теперь я тебя еще больше люблю.
Чересчур яркий свет бил в лицо. Глаза болели.
— Будешь завтракать? Я сама приготовлю. Хочешь яичницу? У меня яичница лучше всего получается. Или сразу выпьешь водочки? Натощак полезно.
У меня пока не было желания с ней разговаривать. Я бы и просыпаться не стал, да с природой не поспоришь. День, ночь, сон, явь — так и идет чередой, пока цепочка не оборвется, как у садиста в подвале. Крепкий все-таки был зверюга, сколько пуль всадил, а он все не падал. Кровищи напрудил целую лужу. Валерия продолжала восторженно щебетать, подбираясь поближе, и на лице ее появилось задумчивое выражение, которое не сулило мне ничего нового.
Я прервал ее строгим вопросом:
— Где Катя? Что с ней сделали?
— Господи, да ты прямо зациклился на этой девке! — Валерия всплеснула руками. — Что же у нее есть такое, чего у меня нету? Может, гнездышко поперек?
Я зацепил с тумбочки сигарету, закурил.
— Вот что, Валерия. Выслушай меня внимательно. Со мной вытворяй что хочешь, но Катю не трогай.
— Ой!
— Что — ой?
— Значит, ты меня обманывал.
— В каком смысле?
— Значит, тебе эта девка дороже, чем я?
Как с ней разговаривать, я не знал, а убить ее до кучи к тем двум — не мог.
— Лера, скажи честно, ты нормальная?
— Конечно, любимый. Но ты просишь о невозможном. С какой стати я буду заботиться о сопернице? Я обещала, что буду хорошей женой, но измены не потерплю. Не надейся. Я не святая. Я очень ревнивая. Поклянись, что между вами ничего не было.
Подыгрывать в ее гнусной игре, замешанной на крови, было невыносимо, но иного выхода не было. Почему-то я больше не сомневался, что Катина жизнь, как, возможно, и моя, полностью зависят от настроения чумовой девицы. Сказать по правде, я испытывал довольно сложные чувства. Ненависти к ней не было в моем сердце. Ее натурой была злая дурь, но она была глубоко несчастной, хотя и не догадывалась об этом. Всемогущий творец посмеялся над ней, уродив для роковых забав, для которых этот мир мало приспособлен. Недалек тот час, когда ей придется в этом убедиться. Я отлично понимал, почему с таким остервенением оберегает ее Могол. Уж ему ли было не знать, что этот роскошный цветок, взращенный на помойке, без его опеки не перезимует и дня.
— Любимый, ты готов? — спросила она, не дождавшись клятв.
— К чему?
— Как к чему? — Недоумение ее было забавно, как и все, что она делала, — К исполнению супружеских обязанностей, к чему же еще.
— Лерочка! — взмолился я. — Ну зачем я тебе, ну зачем? У тебя же столько мужиков на выбор.
Вдруг она пригорюнилась, ясные очи затуманились.
— Ты не веришь, да? Думаешь, я вздорная, порченая? Думаешь, у меня только одно на уме, да? Хочешь докажу, что не так?
— Докажи.
— Сама не знаю, что со мной. Я на тебе заторчала, Сашенька. Ты такой смешной! Так улыбаешься хорошо, губки кривишь. У меня таких мальчиков не было, честное слово. Не хочу, чтобы ты о ней думал… Она сквернал, капризная. Она тебя не стоит. Честная давалка — и больше ничего. Да с ней через неделю от скуки сдохнешь. А я тебе ребеночка могу родить. Такого маленького-маленького пупсика. Ведь хочешь такого, да?
— Что с Катей, скажи?
— Да что с ней может быть, с кобылой двуногой? Каплю кровишки спустили, чтобы тебя попутать.
— Меня попугать?
— Ну да. Папочке чего-то от тебя нужно, вот он тебя и доводит. Называется психологическая обработка. Он тебя на этой девке подловил, а ты не догадался, глупыш.
— Значит, все было подстроено?
— Конечно, подстроено. Теперь папочка знает, как тебе девка дорога. Увы, я тоже знаю.
Слишком все это было похоже на правду, чтобы я усомнился. С робкой надеждой уточнил:
— Значит, и с этими, которые ее мучили, тоже подстроено?
— Конечно, подстроено. Но замочил ты их по-настоящему. Сделал таких хорошеньких двух жмуриков. И пальчики оставил на пушке. Храни тебя Бог, мой любимый! Теперь ты весь в папочкиной власти. Но я тебя спасу.
Валерия уже далеко зашла в приготовлениях. Никто не мог сбить ее с толку, ни Бог, ни царь и не герой. И уж разумеется, не я.
— Поласкай меня.
— Я не умею.
— Научишься, милый. У нас все впереди. Пообещай, что останешься со мной, если выпущу девку на волю.
— А ты можешь?
— Конечно. Папочке все равно, что с ней будет. Он мне ее вчера подарил.
Со мной происходило такое, что напоминало о далеком историческом прошлом, когда человек еще был, видимо, моллюском и прятался от крупных хищников на дне океана. Но сохраняя остатки разума, слова я находил верные, проникновенные. Лерочка, говорил я, для меня твой мир, как чащоба лесная, в нем холодно, жутко, уныло, я в нем заблудился и не могу найти дороги обратно, туда, где было когда-то светло, просторно и хорошо. Там, на равнине, не в лесу, жили люди, не волки. У них были мирные обычаи, к которым я привык. К вашим законам я все равно не привыкну, потому что их не принимает моя душа. Я не способен жить насилием, ложью и фарисейством. Но если хочешь, сказал я ей, я выполню твой мимолетный каприз: останусь с тобой и буду крепко любить тебя, хотя не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, произнося это слово. Но, пожалуйста, спаси Катю! Она беззащитна, как кролик, и тоже давно заблудилась; но если она погибнет, то вина будет на мне и этого я не перенесу. Я давно не говорил так складно и горячо, и Валерия заслушалась, доверчиво склонив головку набок.
— Как интересно, — произнесла мечтательно, — Какой ты нежный, Саша! Мне кажется, все, что ты говоришь, я когда-то читала. Только не помню, в какой книжке. Ты сам все это придумал?
После этого все с тем же растроганным, мечтательным выражением лица она довела до успешного конца любовный замысел, используя меня в качестве механического тренажера.
Мы покурили, лежа рядом, как голубь с голубкой, и она, натянув юбчонку, убежала, пообещав вскорости вернуться с завтраком.
— Водочки тоже принесу, — посулила на прощание, — Гебе надо поскорее выпить. А то ты стал какой-то не совсем твердый.
Водочки я не дождался, потому что пришел абрек и объявил, что хозяин ждет.
Во вчерашнем кабинете Могол встретил меня задушевно. Поднялся навстречу, подвел к журнальному столику, усадил, угостил сигаретой, сам поднес зажигалку. В выпученных голубых зеницах соболезнование.
— Не ожидал, братишка Саня! Ну ты тигр! Это надо же — двойное убийство. Понимаю — горячка, любовное затмение, но ты же интеллигентный человек. Это же чистое варварство. Как ты решился? В голове не укладывается. Я навел справки, родители у тебя нормальные люди, сумасшедших в роду нет. Необъяснимо! Что же теперь делать? Сам-то что думаешь?
С первой встречи я приметил в Моголе одну особенность: он был разумен. Он был настолько разумен, что вполне овладел ролью сердобольного человека, утомленного заботами о благополучии близких и эта роль доставляла ему удовольствие. Выдавал Шоту Ивановича изредка вспыхивающий в глазах яркий кошачий блеск. Его не удавалось скрыть. Нервическая шальная натура проявлялась еще в том, как он схватывал иногда первый подвернувшийся под руку предмет — зажигалку, карандаш, угол стола — и резко сжимал узловатой клешней — спускал излишек дурной энергии.
Не зная, что ответить, я пожал плечами, скромно опустив глаза.
— Понятно… Я-то тебя, Саша, не осуждаю, сам был молодой. Когда на твоих глазах любимую женщину-Валерия сказала, ты сильно выпивши был. Это правда?
— Немного кирнул.
— Спьяну, значит, померещилась чертовщина. Парней, конечно, по-человечески жалко, ничего худого за ними не водилось. Исполнительные, работящие, у обоих семьи остались. Да, брат, не всякое преступление можно оправдать. И честно скажу, со всеми моими связями трудно будет тебя вытащить. Кстати, откуда у тебя пушка взялась?
— В трусах прятал.
Могол не улыбнулся:
— Да, шуточки… Опять же при моем общественном положении… Ну что я скажу в твою защиту?.. Дескать, пьян был, погорячился, впал в помрачение… А ты, скажут, Шота Иванович, куда смотрел? Приютил бандита в доме, в женихах держал. Как мне после этого люди станут доверять? Ты об этом подумал?
— Об этом не подумал, извините.
Шота Иванович свел голубые зенки почти к переносице и таким образом меня как бы сфотографировал.
— То-то и оно, что за вас за всех приходится одному думать. Ты хоть понимаешь, что не меньше десятирика заработал?
Я нагнулся, чтобы почесать отекшую икру, и Могол в испуге отпрянул. Блестяще было сыграно, браво!
