Светлана Шиловская - Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса
Олег Родионович поделился с нами своей задумкой — обратиться в епархию с предложением принять в дар замок для переустройства его в монастырь. Если проект не удастся реализовать, он возведет своими силами на этом месте часовню. Сам Хванский уезжать не собирается. И уже присмотрел место для строительства скромного дома недалеко от нас. И на прощание сообщил, что договорился с местной властью насчет проведения работ по электрификации, вложив в это полезное дело свои средства. Так что в скором времени в нашем медвежьем углу лампочка Ильича будет гореть без передыху.
А мне пришла в голову, думается, неплохая мысль — записать всю эту историю. Схема и рисунки у меня сохранились, и пока ничего из памяти не выветрилось. Более того, все подробности и действующие лица будто перед глазами.
На такой мажорной ноте можно и закончить. Но если кому-то еще интересно, то сообщаю, Поздним вечером нагрянул Гудков с большим букетом полудохлых роз (долгонько добирался) и вручил их мне с признанием и уважением. Не менее торжественно подарил Агафье Тихоновне котеночка — рыжего и смышленого. И уже с готовым именем (правильно сообразили!) Рыжик. И об остальном нетрудно догадаться — Гудков нацелился сделать мне предложение. Уж очень опрокинуто-взволнованное у него лицо. А руки беспокойно сновали по карманам, наконец выудили коробочку. А в ней — верно! — обручальные кольца. Но когда, зашуршав в своей папке деловыми бумагами, он вытащил два чистых бланка заявлений в загс, то, признаюсь, сразил наповал! Хм… оперативно сработал мой любимый мент!
Олег ЕВСЕЕВ
ЗАБАВЫ ТАНАТОСА
…Возле трона стоит бог смерти Танатос с мечом в руках, в черном плаще, с громадными черными крыльями. Могильным холодом веют эти крылья, когда прилетает Танатос к ложу умирающего, чтобы срезать своим мечом прядь волос с его головы и исторгнуть душу.
«Легенды и мифы Древней Греции», Н.А. КунГлава первая, в которой читатель имеет удовольствие познакомиться с основными персонажами
Нет, что ни говори, а мы, русские дворяне, вырождаемся. Вырождаемся решительно и безвозвратно, устареваем быстрее, чем успеваем это осознать. Отцы наши со вкусом жили, долги делали, безумствовали по-всякому, но — как жили! Вот взять, к примеру меня. Круглый год принужден прозябать в деревне, страшно сказать — в столице в последний раз был три года назад! Да что в столице! В Москву выбрался только прошлой осенью, вот, судари, каково! А раньше как бывало? Батюшка мой Матвей Ильич чуть только травка зазеленеет — уж велит в имение собираться, вперед нарочного посылает — чтобы, мол, все подготовили, и не дай бог, чтобы по приезде обнаружились какие-либо огрехи… Тут уж разговор короткий — высечь, и все дела! Не то что ныне. Избаловали мужика, что и говорить! При светлой памяти Государе Николае Павловиче пикнуть никто не смел, вот где все сидели, а сейчас? Вольную крестьянам дали, господа Некрасов со товарищи истерику подняли — дескать, ах, бедный русский мужик, каково же ему, горемыке, тяжко приходится, того и гляди, скоро конституцию начнут требовать… Да, так о чем, бишь, я? Проживет батюшка мой в имении до конца августа — и снова в путь, в Петербург пора, пока дороги не размыло! А там уж все съехались таким же манером. А кушали, судари, каково?! Никаких таких салатов не признавали — не наша, не русская это еда, и все тут! Вот, извольте. Супца горячего — два-три вида, ушица какая, щи, еще там чего… Холодного — студни, заливное, грибочки. Жаркое — из дичи отдельно, из домашней живности — отдельно. Сладкое — кисели, компоты, пирожные. Да опять же зелень, фрукты… Во-он там на пригорочке у батюшки оранжерейка была — не поверите, судари, ананасы кушали свои! А яблоки — у нас же свой особый сорт был — «кашинка», заостренные такие, вкуса — необычайного! В одна тысяча восемьсот сорок седьмом повымерзли все яблоньки, да-с! А теперь вот за неимением средств, благодаря полному расстройству дел после смерти Матвея Ильича, живу здесь и пытаюсь утешаться красотами здешних мест да здоровостью здешнего климата, иного плезира — увы, не нахожу! Дом в Петербурге продан уж лет с десяток как, сын — в училище, вот с Авдотьей Михайловной да с Дашей и коротаем дни свои таким образом…
Так рассуждал князь Аркадий Матвеевич Кашин, сидя за накрытым белой скатертью столом в уютном плетеном кресле на веранде, освещенной неожиданно ласковым сентябрьским солнцем. Густо намазав ломоть белого хлеба свежим домашним маслом, он положил сверху изрядный кусок буженины и, отчего-то вздохнув, слегка откусил это произведение, запивая его дымящимся кофеем. Был полдень, завтрак длился уж второй час, но никому из сидящих на веранде решительно не хотелось вставать из-за стола. Все сидели, блаженно раскинувшись, и сквозь дремоту слушали несколько дребезжащий голос Аркадия Матвеевича, обожающего за трапезой повспоминать былые времена и посравнивать их с временами теперешними, причем всякий раз выходило, что тогда-де и солнце светило иначе, и кушали здоровее, и люди были иными, и вообще — ежели и были когда в государстве Российском порядок и блаженство — то только лет двадцать-тридцать назад, а сейчас же всеобщий упадок нравственности и непонятное стремление к загадочному прогрессу неизбежно приведут империю к гибели и хаосу. По первости я пытался было спорить с хозяином, но после того как был обвинен — при молчаливом согласии или безразличии остальных — в пособничестве демократам, либералам и прочим негодяям самого разного толка, по недомыслию или, наоборот, по злоумышлению толкающим правительство на неверный путь потакания рыдающим народникам, решил, что проще и выгоднее будет просто слушать вполуха его бесконечные разглагольствования — также, как вы принуждены слушать вечерний лай разошедшейся незнамо с чего, вероятнее всего, от одной лишь скуки, соседской собаки.
Зовут меня Павел Владимирович Беклемишев, и в описываемые мною времена я вошел в возраст Иисуса Христа — самые счастливые, на мой вкус, годы жизни, когда ты уже познал все, что только может познать мужчина, — и любовь, и разочарование, и службу, и житейский опыт, и понимание того, что со всем этим богатством у тебя впереди еще полжизни. Я любил нравиться женщинам, но не желал связывать себя обременительной связью с кем-либо из них, пусть даже с самой обворожительной и соблазнительной. Откровенно говоря, только одно обстоятельство мешало мне наслаждаться собственной персоною — вынужденная отставка. Так уж получилось — и, возможно, коли не поленюсь или не забуду, я поведаю о сем позднее — что принужден был оставить неплохо складывающуюся военную карьеру в чине штаб-ротмистра. Отец мой, действительный статский советник Владимир Васильевич Беклемишев, сперва сильно осерчал, но затем, будто припомнив что-то, вздохнул и отправил меня на все лето в имение к дядюшке по материнской линии князю Кашину, чтобы среди тенистых дерев и лугов я определил свое дальнейшее жизненное предназначение.
По правде сказать, я не представлял себе самого рода своей дальнейшей деятельности, ибо, ежели признаться, ничего более как служба на военном поприще не ведал и не умел. Знания в училище приобрел самые скудные, с языками у меня сразу же как-то не заладилось, к партикулярной службе, глядя на отца, имел стойкое отвращение, а уж о своей коммерческой жилке лучше вообще умолчу за полным ее отсутствием.
— Сын мой, с горечью должен признаться себе, что ты — полный остолоп! — словно Гомера продекламировал отец и отослал меня в Ярославскую губернию — подальше от актрис, рестораций и прочих столичных забав, предварительно отписав шурину просьбу приглядеть за мною и прочитать полный курс нравоучительных бесед и наставлений на тему о полезности обществу и высокоморальности служения идеалам, правда, без уточнения — каким именно. Просьба была выполнена Аркадием Матвеевичем ровно наполовину, ограничась одним только приглядыванием, ибо отец мой, скорее всего, запамятовал, что князь еще в моем возрасте службу забросил, справедливо рассудив, что лавры Сперанского и Канкрина ему никоим образом не грозят, продал дом в столице и рванулся в сельские кущи — спасать приходящее в полный упадок имение. Уж не знаю, какие идеалы применительно к Кашину имел в виду мой отец, но я нашел в нем только один — и самый пренеприятный — трогательное до отвращения преклонение перед седою стариной, о коем я уже упоминал выше, так что моя аморальность могла все лето почивать спокойно — трогать ее за раздутые жабры никто и не собирался.
Самое же комичное заключалось в том, что дядюшка был всего лишь на одиннадцать лет старше меня, — сами понимаете, я имел полное право слушать его брюзжания, вооружившись изрядной долей скепсиса и иронии, считая его жизненный опыт немногим более моего собственного, с тою только разницей, что почтеннейший Аркадий Матвеевич имел уже супругу и двух детей, а я же — не уставал благодарить судьбу за то, что не успела еще связать меня по рукам и ногам. Что же касаемо до разочарования нестарого еще сорокачетырехлетнего мужчины в действительности, на мой взгляд, вовсе не такой уж кошмарной и уж тем более никак не сулящей стране ад и разрушения, то сие было, и правда, непонятно: Аркадий Матвеевич походил или, вернее, старался походить на былых вельмож екатерининской эпохи, и выходило это у него откровенно плохо, если не сказать карикатурно — так, должно быть, представляют Фамусовых в скверных провинциальных театриках. Самое же печальное, что супруга его Авдотья Михайловна, урожденная Берендеева, всячески поддерживала мужа в его вкусовых пристрастиях, не по делу и не к месту вставляя в речь свою совсем уж диссонирующие с веком нынешним слова: «паки», «сиречь», «токмо»; «дондеже» и прочий архаичный набор времен Алексея Михайловича Тишайшего. Помню, как не выдержали и, переглянувшись, прыснули со смеху мы с дочерью Кашиных Дашей, когда, во время одной из подобных фраз Авдотьи Михайловны, в тишине июльского вечера раздался резкий гудок паровоза с железной дороги, пролегающей всего в паре верст от имения.
