Вячеслав Денисов - Жестокий наезд
Лицо Гомова после изъятия его из снега напоминало рожу «нового русского» после посещения им парилки. Малиновая от ожога, распухшая от ударной волны... Красные, как у крола, слезящиеся глаза и широко раскрытый рот, втягивающий внутрь тела огромные порции воздуха.
– Не бойся, Гомов, – поддержал я его. – Это Си-эс, выветривается быстро. Так что скоро пройдет.
Когда его усадили на заднее сиденье «девятки», я придержал дверь. Здоровье на самом деле стало возвращаться в его могучий организм. Во всяком случае, взгляд бывшего церковного служащего приобрел некий осмысленный оттенок.
– Гомов, разве я тебе говорил, что фамилия убитого парня, в кармане брюк которого нашелся номер твоего телефона, – Изварин? Если мне не изменяет память, я тебе не представлял его. Нет?
Вынув из кармана диктофон и вытянув из-под дубленки микрофонный шнур, я передал все это хозяйство хозяину – Пермякову.
Запись, не имеющая для официального следствия никаких перспектив. Один лишь моральный удар по поповскому телу во время его «раскола».
О каких канонах, правилах и человеческой порядочности можно говорить, если по городу бегают попы, вооруженные «наганами»?
Глава 12
Не то рев мотора настигающего меня джипа, не то грохот автоматной очереди. Полный сумбур, напоминающий детский сон во время болезни.
Это звенел будильник.
Сон смешался с явью и не отпускал моего разума. Но помогло тело, автоматически поднявшееся на привычный звук. Наглядный пример победы опытов Павлова не только над собаками, но и над людьми. Все мы божьи твари, живущие на инстинктах.
Я поднялся на кровати, как панночка из гроба, – с закрытыми глазами и бестолковым видом. Оценить себя со стороны трудно, но я все-таки вижу себя, выпрямляющегося и шамкающего губами.
«Киса, я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало...»
До восхода было еще далеко, но семь часов – как раз то время, когда пора вставать и идти гулять с Рольфом. Он понял, что я вышел из мира иллюзий, поэтому уже не стягивает одеяло, а дежурит около вешалки, где висит поводок.
Сколько я спал этой ночью? Ровно два часа. И еще два часа у меня есть для того, чтобы настроить себя на рабочий лад. Иначе никто не поймет судью, зевающего при оглашении приговора. Струге никогда не имел репутацию судьи, которого можно чем-то взволновать, но зевота во время произношения слова «приговаривается...» – это уже слишком.
Пока Рольф бегал по двору и делал вид, что находится в нем впервые, я вспоминал ночной разговор с отцом Вячеславом в прокуратуре. Услышав, что без его участия и даже без информирования его об этом Струге с Пермяковым взяли падре на «мокром» деле, Пащенко очень расстроился. Расстроился настолько, что лично проводил допрос вероотступника. Мы со следователем играли роль статистов в просторном кабинете транспортного прокурора.
Для Вадима наконец-то появилась возможность что-то прояснить в деле о контрабанде наркотиков. Сомнений в том, что поп – одно из звеньев преступной цепи, уже не было. Оставалось выяснить, каким образом он к ней пристегнут.
Разговор продолжался три часа, после чего батюшку водворили в городской ИВС по подозрению в совершении преступления.
Разместившись в своем кресле, как в седле, Пащенко сразу взял в галоп и поскакал. Но не в том направлении. Проблема в том, что он начал разговор с нравоучений, а существует мнение, что людей после двенадцати лет перевоспитывать уже не имеет смысла. Двенадцать Гомову исполнилось в далеком шестьдесят шестом.
– Как вы, служитель церкви, могли пойти на то, чтобы взять в руки оружие и направить его на человека? – спросил Вадим.
– Господь с тобой, православный. – Гомов осенил прокурора крестом. – Какое оружие? Прости, господи, воля твоя, не ведают, что творят...
Доскакав таким образом до обрыва, Пащенко развернул коня и поскакал обратно. Вернувшись на исходные позиции, он заговорил другим голосом:
– Гомов, тебе уже корячиться от семи до двенадцати. Если учесть, что ты собирался завалить судью, то, в какой бы суд дело ни попало, коллега того судьи твои статьи сложит, а не совместит. Итого – до двадцатки. Увидеть окно без решетки тебе удастся лишь в глубокой старости, когда единственной заботой будет самостоятельно дойти до туалета.
– В чем же меня обвиняют, сердешный? – вопрошал ничуть не смутившийся Гомов.
– Сейчас – в незаконном хранении оружия и покушении на убийство. Это сразу, без разговоров. Плюс участие в незаконном обороте наркотиков и предметов религиозного культа. Еще раз поднимешь свою пакшу, чтобы перекрестить меня, – отрублю топором бороду. Аз есмь прокурор, а не блудливая девица. Я те такой крест животворящий сотворю, какой гестаповцы не сотворяли пастору Шлагу.
Потом начались разговоры о тенденциозности поведения прокуратуры. Ничего-де не изменилось с конца тридцатых прошлого столетия. Как тогда преследовали священников, так и сейчас... Как тогда храмы разрушали да над посланниками божьими глумились, так и ноне... Как тогда за веру привлекали, так и в период демократии...
Это длилось те самые три часа, в течение которых я сидел и мужественно боролся со сном. Пил из огромной кружки прокурора крепчайший кофе, растирал воспаленные глаза и пытался вставить хоть слово в этот беспредметный разговор. Гомов оказался гораздо крепче, чем нам думалось. Понимая основательность «статей», повисших над ним дамокловым мечом, и имея за плечами опыт борьбы с правоохранительными органами, он сражался за свою свободу так, как некоторые священники борются за веру.
Пащенко говорил о вполне земных вещах, а Гомов возносил их к небу, пытаясь мрачные предсказания прокурора разбавить святой голубизной. Около пяти часов утра все поняли, что мужик по фамилии Гомов не из тех, кого можно «развести» на одной нравоучительной беседе. Он отказывался от всех устных обвинений и отвергал все предположения о том, что имеет какое-то отношение к оружию, попытке отправить на тот свет судью, наркотикам и иконам.
Прокурорские довезли меня до дома, где я тут же завалился спать, а они поехали обыскивать квартиру Гомова. Если бы к тому моменту, как я вышел гулять с Рольфом, они что-нибудь нашли, Пермяков или Пащенко уже давно бы мне позвонили. Но они молчали, и я все больше начинал понимать причину, по которой отец Вячеслав оказался таким неприступным. Обыск в своей квартире он предполагал, однако знал, что ничего, указывающего на его преступную деятельность, обнаружено не будет. Зачем же тогда разговаривать на эту тему в прокуратуре?
– Рольф, домой!..
Позавтракав, стараясь не разбудить Сашу, я прихватил свой кейс-РЛС и отправился на службу. Почему «власти» хотят, чтобы я оставил Малыгина-младшего на свободе? Чтобы было чем его пугать – тюрьмой. А если он уже сидит в тюрьме, то тюрьмой его пугать по меньшей мере странно. Почему братки хотят, чтобы я водворил Артема в тюрьму? Потому что там до него проще довести свое мнение. На свободе он может скрываться, и в таком состоянии его сильно не убедишь. Сейчас братва поутихла, их желание исполнено. И сразу активизировались «власти».
Однако скоро и братва поймет, что Струге их лоханул, как фраеров. Малыгин сидит в одиночке, и подобраться к нему нет никакой возможности. Я знаю начальника оперативной части, который рулит в СИЗО. Всем известно, что именно я смел с дороги его прошлого начальника – Бурова. Людям, «сливающим» информацию из СИЗО на волю, не место у руля оперсоставом. И прошлым летом Буров, по моей инициативе, этот пост оставил. Таким образом на его место попал новый начальник, который наверняка понимает, что если Струге о чем-то просит, то делает он это не просто так. Поэтому я спокоен. В СИЗО до Артема не доберется ни один уголовник с малявой от Баси или Серикова.
Знакомый мне дуэт любителей одергивать цивильные пиджаки к полу появился в моем кабинете сразу после того, как Алла налила мне в кружку кофе. Они вошли с вымученной улыбкой, после чего спросили разрешение это сделать. Люблю наглых типов. Люблю, потому что они не оставляют мне шансов при выборе способа разговора с ними. Судью Струге можно уговорить, можно убедить и даже напугать. Но никогда не нужно пытаться купить меня или унизить.
Страдающая дома Саша – это мое личное унижение. Мне дали понять, что я настолько немощен, что не могу оградить от неприятностей даже свою собственную жену. А сейчас они будут совершать вторую ошибку. Устроят торг. Мой «чемодан» снова начинает свою работу – запись разговора с уничтожением оной в аппаратуре прибывших.
– Алла, сходи в канцелярию, посчитай остаток дел.
Понимая, что ее выпроваживают, секретарь надувает накрашенные губки и исчезает из кабинета. В последнее время она пересчитывает этот остаток уже, наверное, в десятый раз. Точнее, не пересчитывает, а уходит пить чай к коллегам. На их вопросы она будет отвечать пространно, откусывать маленькими кусочками печенье и переводить разговор на темы «вещизма». В нашем суде эта тема главенствует сразу после темы мачо из «найт-клабов».
