Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына
Туда прибрел следующим утром и Малахов, не нашедший артели на прежнем месте работы.
Сильно избиты были, лежали и не вставали только двое: Худой Мужик и Филька, самый молодой артельщик. Остальные ходили бочком, виновато, тихо опохмелялись и что-то бурчали по углам. Кузьма, Филькин отец, сидел возле него на табуретке и негромко подвывал: то ли пел, то ли плакал.
Иван Зонтов, конфузясь, перхая и сбиваясь, рассказал Малахову вчерашнюю историю. Тот поудивлялся и, отказавшись от предложенной водки, направился к Фильке. Парень потянулся к нему, пытался улыбнуться разбитыми в кровь, подернутыми коростой губами.
— Вот беда-то, Никола, — зашипел он. — Гли, как утартали, а ведь я только и делал, что разнимал их.
— Вот и получил! — буркнул Малахов. — Молодой, не знаешь, что в драке, как и в любом другом деле, самому злому и самому доброму одинаково достается: обоим на полную катушку.
Филька что-то заобъяснял, заторопился, но Николай не слушал, пробирался к двери, качая головой в висящем над потолком махорочном дыме.
Он пошел домой. Когда почти подходил уже к дому — вдруг выскочила из-за угла роскошная пролетка извозчика-лихача, свистнула мимо, ударила в плечо лакированным крылом и сшибла на мостовую. Правда, нельзя сказать, чтобы сильно расшибся… Но странно, странно начинался день — тревожно и опасно!
34
Милон:
Зрю ль тебя, не зрю ли, равну грусть имею,
Равное мучение терплю;
Уж сказать и взором я тебе не смею,
Ах! ни воздыханьем, как люблю.
Все любовны знаки в сердце заключенны,
Должно хлад являти и гореть:
Мы с тобой, драгая! вечно разлученны;
Мне тебя осталось только зреть.
Прелеста:
Жизнь мою приятну пременил рок в злую,
Сладость обращенна в горесть мне;
Только ныне в мыслях я тебя целую,
Говорю с тобою лишь во сне.
Где любови нашей прежние успехи,
Где они девалися, мой свет!
О печально сердце! Где твои утехи!
Все прошло, и уж надежды нет.
Слова хоть с трудом, но можно было разобрать: написаны они были карандашом, с бесчисленными ятями, внизу огромного листа бумаги, являвшего собой картину. Два бесформенных, расплывшихся аляповатых пятна — красное с голубым, а вверху, посередине — большие жирные точки: желтые, красные, зеленые.
От продолговатых пятен, обозначающих незадачливых любовников, отходили навстречу один другому пересекающиеся посередине линии — руки, что ли?
Николай и Маша старались не смотреть на Абдулку. Маша подошла, поцеловала в макушку: «Эх, мальчишечка, спасибо. Дай-ко я тебя подстригу». Рот Абдулкин дернулся, брызнули слезы. Он взвыл и, оттолкнув Машу, бросился вон из избы. Зацепился за порог, грохнулся в сенках, завыл еще громче и был втащен Малаховым обратно в горницу. Беспризорник всхлипывал и содрогался от ненависти, пока ко лбу его прикладывали пятаки, и бормотал:
— Сожгу, сожгу купчину, мироеда, сплутатора! Это он нарочно такие краски сунул.
— Ну и не рисовал бы ими! — успокаивала его Лебедяева. — Взял бы карандашики цветные — да и благословясь. Чем плохо? А то — купец, купец…
— Это она верно толкует! — поддакнул Николай. — Красками-то — это тебе, брат Абдул, не так просто! Любое ремесло так просто не постигнешь — учиться надо! Давай в школу ступай, а там вместе с иной наукой и рисование превзойдешь!
— Ну да, в школу! — жестко усмехнулся Абдулка. — Кто же меня кормить-то станет, интересно?
— А мы усыновим — верно, Маш? Пока своих ребят нету — живи с нами, а будут — не помешаешь, где один, там и двое. Или трое… а?
Маша вспыхнула, пожала неуверенно плечами:
— Мне-то что! Пускай живет сиротка.
— Сиро-отка! — передразнил мальчишка. — Да сами-то вы кто такие? Венчанные, что ли? Только сойтись успели.
Абдулка плюнул, сгреб брошенную на пол картину и понес из дома. Малахов поперхнулся квасом, задышал недобро, однако сдержался:
— Ты подожди, постой. Зачем рисовал-то?
— Так… Вам хотел подарить вообще-то…
— М-да… Это конечно… Сам все придумал или срисовал?
— Сам… срисовал! — Беспризорник выскочил из избы и, вернувшись через минуту, протянул сверток. — Вот, смотри.
Это была олеография на манер старинного лубка — добротная, на глянцевой бумаге, с отливающими атласом красками. Милон был в голубом кафтане, розовых чулках, в розовом же парике; привстав на цыпочки, тянулся он к пышной Прелесте. У нее платье красное с зеленым атласным лифом, как у карточной дамы, огромные букли, на щеках тщательно выписанные румянцы, словно два больших яблока. Она горестно морщила алый рот и тоже, встав на цыпочки, протягивала руки Милону. Вверху картины, посередине, некто розовый, похожий на поросенка, кидал в них цветы. Стихи, старательно переписанные Абдул кой, помещались внизу. Картинка, подаренная Женькой Войнарским.
— Эхх… — вздохнул наконец Малахов. — Вот оно, мать моя, как в жизни-то бывает. Где, говорит, любови нашей прежние успехи.
…Вернувшись утром домой с раскарябанным пролеткой плечом, Малахов был угрюм и подавлен. Маша виновато; приниженно крутилась вокруг него, пыталась ставить примочки к разбитой коже. Он отодвигался, косился, и она старалась касаться его реже и ласковей, чтобы не спугнуть. И у нее болела душа, да разве все ему скажешь? Нет на свете мужчины, который бы понял пóзднее, под утро, возвращение близкой ему женщины.
Что было делать? Малахов попытался сжаться, сделать вид, что ничего не произошло. Разумеется, это его желание не было, да и не могло быть искренним, ибо за ним подразумевается равнодушие, а равнодушным он не был. И ненависть, и любовь трясли его попеременно, как озноб. И он, свинцово ворочаясь по горнице, еле мог разжать губы, чтобы вести необязательные речи.
Мельтешился, хлопотал о своем мальчишка, подобранный на улице. Но и это мельтешение не вносило в день покоя и семейности. С ним старались быть прежними, чересчур, насильно давили из себя доброту — и даже доброта эта была бесполезной, необязательной. А он, единственный среди них, открыто печалился своими горестями, но, боже, как же он был счастлив ими!
К середине дня залетали по стенам солнечные зайчики, разорвалась в погребе бутылка с шипучей наливкой, заперекликались под окнами крикливые, веселые голоса, и тогда Малахову на мгновение показалось, что жизнь еще может пойти по-старому — это когда дружно, тихо и счастливо живут в доме три человека и, словно икона, реет над их головами аляповатая атласная олеография с Милоном и Прелестой. Но только мгновение такое мелькнуло, а дальше снова покатилось все в пропасть и тьму, потому что пуще прежнего обострилось чутье, и удалось заметить и Машину нервность, ц торопливость ее движений; тогда он понял, что сегодня вечером она опять уйдет. А потом он уже знал, что будет с ним, и на этом успокоился. Конечно, пока она дома, никак нельзя выскочить, громыхнуть дверью — он был нужен ей, покуда не пришло ее время снова исчезнуть, раствориться, ибо и так уже было ясно, что в тяжелом мраке блуждает и ее душа. Однако пусть идет время; скоро будет надето платье, цветастое и нарядное, туфли на высоком каблуке. Но зато уж после ее ухода он не останется здесь больше ни на минуту.
35
И вот она ушла. Когда стояла на пороге, Николай спросил безнадежно:
— Где хоть бываешь?
— В «Медведе». Знаешь, ресторан такой, с чучелом? — просто сказала Маша.
Он усмехнулся:
— Весело живешь, хорошо…
Она не ответила, только рука дрожала, когда подгребала ридикюльчик со стула.
Сразу после ее ухода Малахов встал и начал одеваться. Заглянул Абдулка:
— Ты куда?
Николай махнул рукой:
— Не мешай!
Одевшись, нашел огрызок бумаги, карандаш и написал:
«Маша радость моя я убил человека но ничем не виноватый спроси парнишку в случае чего он раскажет если меня посадят я пошол в угол. розыск подам заявленье а там хоть пусть стреляют или смывают пятно с моей красноармейской а теперь пролетарской совести. Если посадят жди верно коли сможешь а мне другой дороги кроме как к тибе нету парнишку не бросай жолоб вернусь доделаю сахар в квас бросил примус купи обезательно а суп я вынес в сенки чтобы не прокис. Маша дарагая спомни кино тайны Парижа очень сильная кинодрама и у нас жизнь такая же полна страдания а потом будет полное царство счастья.
С горячим приветом к тибе неноглядная Николай Малахов».36
Поздним утром того же дня в небольшом окраинном домике с палисадником в кудрявых рябинках проснулось еще одно действующее лицо нашего повествования: Черкиз для одних, глава громил и бандитов; и Александр Александрович Мартынов для других — человек милейший и обаятельный, даже немного поэт.
