Анатолий Афанасьев - Сошел с ума
Ехать пришлось недолго — несколько кварталов. По дороге я загадал: если вернусь домой благополучно, напьюсь как скотина. По правде говоря, не слишком на это рассчитывал, уж как-то чересчур по-деловому меня опекали. С того момента, как раздался утренний звонок Федоренко, я остро чувствовал поддувающий в грудь холодок страха. Здесь, в уютном салоне иномарки, этот страх уже окутал меня целиком, мешал глубоко вздохнуть: я ехал, точно погруженный в тугой ватный кокон.
Двадцати минут не прошло, как очутился в точно таком же, как у Федоренко, кабинете, но с высоким зарешеченным окном. Сидор Аверьянович Вельяминов вблизи выглядел еще более внушительно, чем на экране. Он был похож одновременно на Шамиля Басаева и на кумира двадцатых годов поэта Бальмонта. Пронизывающий, бешеный взгляд темно-синих глаз, щека дергается в нервном тике. Но это, возможно, результат моего появления. Руки не протянул, из-за стола не поднялся. Первые слова были такие:
— Филимонов, которого вы убили, был мне как сын!
Я вспомнил щеголеватого Георгия Павловича, в золотых очечках, с простреленным плечом, и его прощальные слова: «До скорой встречи, писатель!»
— Извините, но когда я последний раз видел Георгия Павловича, он был вполне живой. Правда, немного раненный. Но не мной.
— Он скончался в больнице. Светлый, безгрешный человек. Последний романтик в этом говенном мире. Повторяю, он был мне как родной сын.
Левая щека Вельяминова дернулась так сильно, что глаз полностью прикрылся. Это меня озадачило.
— Но как он мог быть вам сыном, — удивился я, — если был старше вас?
Федоренко больно толкнул меня локтем в бок. Мы стояли на ковре перед столом Вельяминова, и это до смешного напоминало сцену из прежних времен — выволочка у начальника. Но смешно мне не было.
Вельяминов обратился к подчиненному:
— Иван, ты объяснил, чего мы от него ждем?
— Сидор Аверьянович!..
— Значит так, Михаил Ильич, человек вы культурный, пишите книги, мы их с Иваном просмотрели, книги плохие, поэтому попробуем договориться, как цивилизованные люди. Вы согласны?
— Почему это у меня книги плохие? Есть и хорошие.
— Брось, Михаил Ильич, — хохотнул сбоку Федоренко. — Книжонки грошовые. Другой бы постыдился писать.
— А про Суворова вы читали?
У Вельяминова еще раз дернулась щека, и я наконец-то понял, откуда у него кличка Циклоп.
— Вот что, ребятки, на литературные диспуты у нас времени нету.
Я устал стоять и без разрешения опустился на стул. Хозяин кабинета уставился на меня с изумлением и даже как бы не знал, что дальше делать: продолжать добрый разговор или вышвырнуть наглеца вон.
— Итак, Михаил Ильич, предварительно ответьте на такой вопрос. В каких вы отношениях с Полиной Савицкой, с этой богатой курвой, а также с неким господином Трубецким, про которого могу сказать только одно: зажился он на свете?
Я ответил, что Полина Игнатьевна является моей официальной супругой, а что касается господина Трубецкого, то с ним нас связывает лишь то, что он пытался меня убить, а потом сдал в психушку.
— Ну не только это, — благодушно возразил Вельяминов. — Вас еще связывает общее преступление. Кровцой вы с ним повязаны, кровцой.
— Это уж как вам будет угодно.
Чувствуя, что терять все равно нечего, я демонстративно закурил, стряхнув пепел в вазочку для карандашей. Федоренко осуждающе крякнул.
— Цивилизованные отношения, — доверительно разъяснил Вельяминов, — подразумевают обоюдное взаимопонимание. Вы здесь сейчас, уважаемый писатель, так вольготно расположились только потому, что нужны нам для небольшого поручения. В противном случае… — Вельяминов горестно развел руками, как бы намекая, что перед судьбой мы все бессильны. — Вы понимаете, о чем я?
— Прекрасно понимаю.
— Кстати, что это за новая бабеночка вокруг вас вьется?
— Это Зинаида Петровна, медсестра из психушки. Добрейшая женщина. Она меня спасла.
— Спелая девушка, ничего не скажешь. Ценю ваш вкус. Так вот, и эта медсестра, и ваша дочь Катя, и бывшая жена Ирина, и все прочие, кто вам близок, уверяю вас, надеются, очень надеются, что вы не наделаете каких-нибудь очередных глупостей.
— Я их не наделаю.
К этому времени страх, который я переносил с места на место, как нищий торбу, приобрел успокоительные черты как бы уже случившейся беды. Этот загадочный смуглый человек — Циклоп, Вельяминов, Коханидзе, — хотя он пока не сделал мне ничего дурного, излучал острое, точно запах нарцисса, тягостное очарование смерти. Я почему-то не сомневался, для того, чтобы покончить со мной, ему действительно достаточно лишь разок покрепче мигнуть щекой. Сейчас такие люди повсюду правят бал — на улицах, в ресторанах, в правительственных учреждениях, в творческих союзах — за ними знобяще любопытно наблюдать издали, как за терминатором в исполнении Шварценеггера, но я все же надеялся, что судьба помилует (срок-то остался небольшой) от близкого знакомства, да вот не обошлось. Не помиловала.
— Не наделаете? — переспросил Вельяминов, в очередной раз дернув щекой. — Что ж, время покажет… Значит так, поручение вам предстоит несложное и в сущности для вас, как для писателя, даже заманчивое. Вы же инженер человеческих душ, верно?.. Так вот, поедете в Италию и привезете домой — хм! — свою супругу. Выманите ее оттуда, как лисицу из норы. А уж господин Трубецкой, надо полагать, потянется за ней, как нитка за иголкой. Он ведь тоже при ней вроде мужа. Как думаешь, Иван, прискачет Трубецкой?
Федоренко по-прежнему стоял посредине комнаты в скромной позе просителя, вытянув руки по швам.
— Куда он денется? Все счета на нее.
— Но почему в Италию? — спросил я, словно это было самое важное.
— А ты хотел в Париж? В Италии они, братец, в Италии. В благословенной Венеции отдыхают от праведных трудов. Тратят мои денежки… Михаил Ильич, ты вот что скажи, ты мужик в натуре или нет?
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что эта лихая парочка использовала тебя, как презерватив, и выкинула на помойку. Разве тебе не обидно? Разве не хочется отомстить?
— Конечно, хочется. Но как вы себе это представляете? Я подойду и скажу: Полина, поедем домой, там тебя ждут хорошие люди?.. Это же нелепо.
— Правильно рассуждаешь. Но зацепка у тебя будет… Иван, да что ты стоишь как истукан. Ну-ка, сделай писателю кино.
Второй раз за день меня побаловали «видаком». Федоренко вставил кассету, нажал кнопку. На сей раз я увидел прелестную любительскую сценку. По цветущему лугу бежала крохотная девчушка в нарядном сарафанчике и с сачком в руке. Растрепанные волосенки, озабоченно-радостное личико. Она ловила бабочку. Но забава продолжалась недолго. Навстречу девочке, откуда-то сбоку, вымахнул дюжий детина в безрукавке, поймал ее в растопыренные ладони и резко подбросил к небу. Дальше последовал гениальный кадр. Камера приблизилась, крупно снимая детское лицо, и на нем в доли секунды сменилось несколько выражений — от наивной счастливой улыбки до почти старческого ужаса и слез. Экран мигнул и закрылся светлым пятном. Вот и весь фильм. Федоренко выключил телевизор.
— Ее дочка, — с удовлетворением пояснил Вельяминов. — Так что, писатель, если Полина тебе сказала, что ты у нее первый, то обманула.
Полина как-то обмолвилась, что у нее есть ребенок, но в такой несерьезной форме, что меня, помнится, покоробило и я не стал углубляться, выяснять подробности. Она упомянула о дочери, словно о дорогой, но потерянной где-то игрушке.
— Зачем вы мне это показали? — спросил я.
Вельяминов поднялся из-за стола и прошелся по кабинету. Росту он был хорошего и сложен отменно. Это было видно по экономным, точным движениям. Из тех, кто худ, костляв, но силен. Наткнулся на Федоренко:
— Ваня, присядь, не мельтеши! — потом обернулся ко мне: — Пленку передашь Полине. Пленку и привет от меня.
— Почему бы без меня не передать?
— Тебе она поверит, нам — нет. Ты же ее муж. Главное, ты должен сказать, что лично присутствовал при съемке. Остальное детали, тебе все Иван разъяснит. Он с тобой поедет.
— И что вы с ней сделаете, если она вернется?
Федоренко улыбнулся от уха до уха:
— Орден ей дадим. А Эдьке Трубецкому — сразу два.
Вельяминов, будучи лицом официальным, к сатире и юмору прибегать не стал:
— Получим долг — и отпустим на все четыре стороны. В этом не сомневайся.
— Вы можете дать гарантии?
— Зарываешься, Ильич, — сказал Федоренко.
— Нет, почему же, — возразил Вельяминов. — Он вправе поинтересоваться. Гарантия — мое честное слово. Этого, надеюсь, достаточно.
— Вполне.
— Тогда с Богом. Вылетите послезавтра. Да, не забудь, писатель, за каждым твоим шагом следят мои люди. Никаких резких движений, понял?
На прощание, как и при встрече, руки не подал, чему я был рад.
