Владимир Печенкин - Неотвратимость
Габдрахманов поднял бледное лицо.
— Скидка-то мне будет? За признание?
— Суд учтет.
— Ну… пиши.
Через час Загаев отпустил Габдрахманова в отряд и позвонил в районную прокуратуру:
— Да, это я, следователь Загаев. Нужна машина для выезда в Малиниху. Да, проведем следственный эксперимент, чтобы проверить и подтвердить показания…
8
— Заходи, Бевза, садись. — Майор Авраменко с некоторой завистью посмотрел на загорелого шофера. — Как выходной день, удался? Где рыбачил? Много поймал?
— Не дюже, товарищ майор. Ходил, ходил по берегу, место доброе искал, тай не нашел. Рыбаков на Карлу-шино озеро богато понаехало, а клева ну нема, як в пожарной бочке! Так что вы не жалкуйте, товарищ майор, что вам не пришлось. Мелочи на уху — хиба ж це улов!
— Не в рыбе суть, Бевза. Что рыба? Нам ею не торговать же. Тут сам процесс важен. Природа, она… природа! — майор плавно и ласково провел ладонью по столу, лицо стало добрым, мечтательным. — При нашей нервотрепной работе рыбалка первейшее лекарство, нам ведь тоже нужна психопрофилактика, когда природу всем организмом впитываешь, чувствуешь ее, матушку… Гм, ну ладно. С машиной у тебя порядок? Поедешь с Ушинским в Криничное.
— Есть в Криничное. — Бевза встал. Про рыбалку — кончилось, начались служебные отношения. — А что, товарищ майор, знайшли, где жил тот Саманюк?
— Пока не нашли. В городе и в поселках никто его не видывал. Вот в Криничном тоже потолкуй с жителями. Тебя знают, больше скажут.
— Товарищ майор, надо бы в Сладковку съездить.
— Зачем?
— Докладывал я вам, что на Карлушином озере по берегу ходил, место доброе искал. Рыбаков встречал знакомых, фотку им показывал. На Карлушино озеро со всей округи едут.
— Ну-ну!
— Вы ж Панаскжа, мабуть, помните? Он в прошлом годе леща словил на пять кило. Так Панасюк по фотке признал, что тот гражданин у них в Сладковке жил. Каже, точно он. У бабуси жил, у Кирилихи.
— Бевза, и ты еще жалуешься, что улов плохой! Это, братец мой, улов не на уху! Сладковка, четырнадцать верст. Скажи Ляхову, пускай ждет Ушинского и едет с ним в Криничное. А мы давай в Сладковку,
Бабуся Кирилиха проживала одна-одинешенька в своей хатке на краю довольно большой деревни Сладков-ки. Два сына в Харькове, ехать из родных мест к ним на жительство не пожелала. Копалась старушечьим делом в саду и на огороде, нужды ни в чем не ведала, жила себе тихонько. Долго квартировал у нее учитель, потом женился и переехал, осталась опять Кирилиха одна. Разве из приезжих кто, кому в сладковской гостинице не понравится, на денек-другой у Кирилихи приткнется, а то и неделю.
Бабуся охотно рассказывала Авраменко и Бевзе о своем житье-бытье, угощала прошлогодними яблоками из своего сада. Довольна бабуся, что к ней приехали, сидят, слушают бравые милицейские из райцентра. Грехов за собой не чуяла, законы отродясь не нарушала, так чего ж не поговорить с милицейскими.
— Бабуся, а сейчас у тебя живет кто-нибудь? — хрустя яблоком, спросил Авраменко.
— Есть квартирант. В совхоз на работу хочет, да пока так гуляет. Городской, боится крестьянской работы. Молодежь ноне разборчива пошла.
— Где он сейчас?
— Бог его знает, милые. Который день не приходит. Мабуть, в районе где место нашел, чи вдова яка приласкала. Последни вечера он подолгу гулял, приглядел какую-нито. Хлопец гарный, вежливый.
— Давно он у вас?
— Як тебе сказать, не соврать… В конце марта пришел до меня. Сперва по целым дням пропадал, потом по вечерам, а зараз и совсем пропал.
— Вещи его у вас остались?
— Яки вещи у холостого. Чемодан вон стоит, и все.
Авраменко достал из кармана несколько фотографий.
— Посмотрите, квартирант ваш тут есть?
Кирилиха пошла к комоду, взяла очки, надела, согнулась над столом, пальцем водит. Нашла, обрадовалась:
— Вот же он, Миша-то! Ишь, гарный хлопец який. На что он вам?
— Такая у нас работа, бабуся. Ведь без прописки жил?
— Милые, коли б в совхозе остался работать, то и прописала бы. А пока, думаю, нехай так поживет. Тихий, к старшим уважительный, вреда никому не делает…
— Ну-ка вспомните, когда он точно у вас появился?
Кирилиха долго перебирала знаменательные даты: у Фроськи Исаенковой корова отелилась через два дня, как принесли пенсию, а с пенсии Кирилиха купила новый платок, и было то в субботу, и встретился ей в магазине дед Куренок и приглашал во вторник на какой-то актив, но на актив во вторник не пошла, потому что болела спина, а в тот самый день и пришел Миша проситься на квартиру. В результате бабкиных расчетов точно выходило, что Михаил Саманюк появился в Слад-ковке 28 марта и с тех пор жил здесь, пока не исчез куда-то.
Бабусю поблагодарили, чемодан взяли с собой.
9.
Саманюк стоял минуту, чувствуя за спиной замкнутую дверь. Вытер рукавом потный лоб и повалился ничком на топчан, вцепился крепкими зубами в набитую соломой подушку, грыз, словно не подушка это, а ненавистное чье-то горло. Без слез злобно плакал: попутали, обложили кругом, стиснули!!
Злобный страх трепал его, и он рвал зубами подушку… Как они зажали на допросе! Никаких ведь вроде улик не было — и вдруг сошлись все улики разом. Старуха, у которой жил в Сладковке, опознала его — и полетело к дьяволу алиби. Федьку Габдрахманова в колонии откопали, старая удачная кража выплыла. Ух, подлюга Федька! Заложил напарничек, сам выкрутиться мечтает! Его показания следователь к концу приберем, включил магнитофон… И Федькин голос все в точности выложил, как кассу брали в Малинихе…
Когда Саманюк услышал голос Габдрахманова: «..Мишка ломом сейф ломал, деньги брал…» — думал, не выдержит, схватит и разобьет к черту магнитофон, как Федькину бы башку…
Выдержал. Слушал. Ухмылялся затравленно. А что в душе творилось! У-у, перестрелял бы всех, изгрыз! Подлюгу Федьку, следователя, милицию, всех!.. Бежать бы, вырваться из этой камеры, гульнуть напоследок на полную катушку… А там хоть трава не расти — как говорил отец, Кондратий Саманюк, чтоб он в гробу перевернулся!..
Эх, не уйти отсюда… Ничего не может он, Мишка Саманюк.
Так что ж, расколоться? Признать вину? Этот следователь Загаев, он в своей работе спец… Может, раскопает, что не так уж виноват Мишка Саманюк, что не за что его расстреливать… Подвели бы под статью «за превышение необходимой обороны»…
В конце допроса следователь спросил:
— Признаете вину? Будете давать правдивые показания?
Ответил равнодушно, и голос не дрогнул:
— Какие признания? Вашего Габдрахманова я знать не знаю. И вообще, тут нарочно все подстроено, чтоб невиновного человека засудить. Я жаловаться буду! Ни в чем не виноват, не в чем признаваться!
— Как хотите. Но советую подумать.
Нашел в себе силы нахально усмехнуться:
— А если не надумаю?
Следователь посмотрел на него с удивлением.
— Да вы что, как в первый раз под следствием! Улик достаточно и без вашего признания.
— Какой мне толк убивать Чирьева?
— Вот вы сами и расскажите, какой толк вам был. Идите в камеру.
Встал. И из последних сил доиграл роль:
— Настырный вы мужик, гражданин следователь. Раскрыть убийство не можете, так невинного человека под «вышку»…
— Зачем вы это, Саманюк? Бессмысленное запирательство поможет разве? Лучше бы рассказали все подробно.
Рассказать подробно? Про что? Про отца, про детство? За детство наказание не сбавят.
А отец… Вот кого расстрелять бы своевременно!
Редкостной был гадюкой Кондратий Саманюк. Мишка и отцом его не называл — не с чего. Заявлялся домой на недели, пропадал на годы — то в бегах, то в колониях. Но и когда отец отсиживал длинные сроки, его воровская судьба все равно давила Мишку. Давила с тех пор, как один пацан во дворе крикнул со смехом: «А я знаю, знаю! У тебя отец — вор!» В ту пору было Мишке лет девять, но он понял, что пацан правду говорит. За то и избил пацана. Его избил, а себя почувствовал обиженным. Кем обиженным? Неизвестно кем… Почему у других отцы каждый день с работы домой приходят, а у Мишки… И стал он недолюбливать тех, у кого отцы каждый день с работы приходят. Приятели находились среди таких же, как сам, сыновей неудачных отцов.
Было Мишке годов уж четырнадцать, когда папаша домой надолго пришел. Его покалечили за что-то свои же, уголовники. По-прежнему крупно красть уже не мог. Так, ловчил по мелочам. И оттого стал характером еще паскудее. Работать не привык, по пьянке орал все: здоровье мое по тюрягам развеялось, так пущай теперь общество меня поит-кормит! Смирная, безответная мать работала, его кормила, и он ее за это бил.
Кондратий ко всему был равнодушен, когда трезв, и ко всему злобен, когда пьян. Мишку трезвый не замечал. Зато после первых «сто грамм» находило на Кондратия красноречие, охота была кого-то поучать, «воспитывать». Если Мишка не успеет удрать, отец его ловил и «воспитывал»:
