Виктор Галданов - Аптечное дело
Вероника и ее отец сидели на диване рядом. Я понял, что это ее отец, еще до того, как девушка вскочила и представила нас друг другу.
— Ну как вы? — спросил я после обмена приветствиями.
Мы пожали друг другу руки — странная формальность, особенно в создавшихся условиях. Вероника стояла рядом, взяв меня под руку. Я улыбнулся ей:
— Как здесь с акустикой?
— Мы слышали весь ваш разговор, — ответила она.
— Значит, мы сэкономим массу времени, — сказал я. — Меня не очень интересуют детали того, как именно вас похитили. Сейчас это неважно.
— Что вы говорили о Зиганшине? — спросила Вероника.
— Они убили его.
Потом я рассказал все: и о содержании досье, и о своем разговоре с Пришляком. Я легко перескочил через эпизод встречи с Ларисой, хотя и воздал ей должное за предупреждение о возможной ловушке, не вдаваясь в подробности того, каким именно образом это предупреждение было передано. Я заметил, однако, что взгляд Вероники стал задумчивым.
Определенным образом я виновен в смерти Зиганшина, — сказал я, — вы и сюда попали по моей вине. Мы все ошиблись в нем. Очевидно, он был обычным честным дураком. Поэтому я и пошел к нему, решив перетянуть его на свою сторону. Конечно, пяти минут для этого оказалось мало. Зиганшин слишком долго вникал во все, что длиннее пословицы. Я был уверен, что наш разговор будет неприятен этим подонкам. Так оно и оказалось. Я не знал, что той же ночью Зиганшин встречался с Бурциевичем и Миркиным. И даже увидев Миркина в вестибюле гостиницы, не связал его появление с возможной бедой. Думаю, они решили провести свою встречу в Питере, потому что в Москве слишком многие следят за тем, кто с кем встречается, и интересуются — зачем.
Они уже знали, что лед под ними становится все тоньше, а тут еще я начал его подтапливать… Бурциевичу было необходимо убедиться, что Зиганшин будет делать то, что выгодно им. И вдруг наш честный дурак взбунтовался. В его серую массу, называемую мозгом, проникло подозрение — и теперь его уже стало трудно сбить с панталыку. А когда Зиганшин еще и поговорил с Сысоевым, дело начало принимать для них совсем нежелательный оборот. Возможно, они попытались угрожать ему или шантажировать. Но Зиганшин был слишком упрям или слишком глуп, чтобы испугаться или продаться — сейчас уже неважна причина. Оставалась единственная возможность остановить его — убить. И они убили.
— Но как вы-то здесь оказались? — спросила девушка сорвавшимся голосом.
Я опять посмотрел на двери, хотя это и не имело большого значения. Мне нечего было сказать такого, что было бы неизвестно хозяевам этих дверей.
— Сейчас узнаете, — сказал я.
Растянувшись на диване, я все рассказал Табаковым.
Это было не расслаблением, которое свидетельствует о спокойствии души, но, скорее, концентрацией энергии перед прыжком тигра.
Я рассказал им все, о чем передумал, с самого начала. Подробно пересказал свой разговор с Бурциевичем и Миркиным за ужином, в течение которого многое нашло свое несложное объяснение. Я постарался ни о чем не забыть, но даже не подозревал, что мой рассказ произведет впечатление на Константина Табакова. Тот просто, без эмоций спросил:
— Как же мог такой человек, как Бурциевич, оказаться подобным прохвостом?
Табаков был высок и сухощав, почти что костляв, на голове — шапка седых волос. Глаза нервно поблескивают за стеклами очков. Свой вопрос он произнес таким же тоном, каким, вероятно, констатировал бы какой-нибудь химический. парадокс.
Я положил руку под голову и уставился в потолок.
— Вот в этом я с вами не соглашусь, — ответил я, положив руку под голову и уставившись в потолок. — Как можно крысу обвинять в том, что она крыса? Таков уж его стиль жизни. Бурциевич значительно более опасен, чем любой диверсант, коммунист или демократ, именно потому, что искренне верит, что является справедливым и прогрессивным гражданином. Он может презрительно говорить о «новых русских» и на самом деле презирать их, ощущая себя значительно выше их по положению. О своих политических воззрениях он говорит между рассказами о паре пони, присланных ему из Аргентины, и об очередной вечеринке своей дочери, на которой было выпито уйма ящиков шампанского. Но Бурциевич и сам принадлежит к тому же классу, хоть и не знает этого… Он не считает, что извлекает прибыль из своего производства. Он называет это «возросшим капиталом». К тому же очень гордится тем вкладом, который вносит в экономику России. И он с восторгом поддержал бы диктатуру в нашей стране, пусть под другим именем, и в то же время не переставал бы считать себя стопроцентным либералом. И даже то, что он на самом деле самый обыкновенный фашист, невозможно поставить Бурциевичу в вину, потому что он и сам еще не начал это осознавать…
Я постарался придать своему голосу максимум выразительности и проникновенности. Казалось, голос мой так и будет звучать и звучать, как бесконечный аккорд. Доходили или нет мои слова до разума слушавших его? Во всяком случае они западали им в душу.
Табаков взлохматил волосы и сказал резко:
— Но он занимается преступной деятельностью…
— Бурциевич, — ответил я, — никогда в жизни не совершил ничего преступного. Если он говорит Миркину, что и вы, и ваше изобретение — дрянь и вас нужно остановить, он просто выражает свое мнение. Если что-то с вами происходит и вы остановлены — он доволен. Если он просит Миркина поговорить со мной, попытаться убедить меня забыть о вас и начать работать на «Фармбиопром» — это тоже совершенно законно. Удается — отлично, если же нет, а в результате несчастного случая я погибну, то это рука судьбы, и не более… Подобное уже произошло с Зиганшиным. Я не сомневаюсь, что Бурциевич оставил Миркина наедине с Зиганшиным, чтобы тот попытался убедить бедолагу. Если бы Миркину удалась эта затея — хорошо. Ну а раз Зиганшин так удачно упал в ванной комнате, разбив себе голову… Что же, печальный случай, зато он предотвратил целый ряд неприятных событий.
— Но он пытался убедить вас в том, что я лжец и мошенник!
— Дипломатический маневр, отлично задуманный и проведенный. Кто-нибудь другой на моем месте легко поверил бы его словам. Ну и даже не убеди он меня полностью, согласие работать в «Фармбиопроме» стало бы мне хорошей компенсацией за некоторый разлад с совестью. И уж конечно, после этого я перестал бы беспокоиться о вас и вашей дочери и спал бы спокойно. Но состава преступления во всем этом опять же не было.
Табаков беспомощно покачал головой:
— Этот человек, вероятно, безумен. Его лицемерие просто невероятно.
— Это не лицемерие. И он в здравом уме. Бурциевича просто не интересует, каким именно образом Миркин выполняет его поручения и просьбы. Следовательно, он и не знает ни о чем. Думаю, если бы он захотел, то сумел бы оправдать и методы Миркина, но у него слишком много забот, и легче просто не знать ни о чем лишнем.
Некоторое время мы молчали. Тишина была странной, как и весь наш философский диалог в камере смертников. Вероника вернула нас к реальности:
— А вы не думаете, что Миркин лишь запугивает нас?
— Нет, он абсолютно серьезен, — сказал я мягко. — И давайте не будем сами себя обманывать. Он устроит все, что нужно будет устроить, и свою работу сделает так же чисто, как я делаю свою.
Карие глаза Вероники, которые так охотно вспыхивали в улыбке, были грустны и полны боли.
— Не думайте об этом, — заметил я беззаботно. — Если не это, так они придумали бы что-нибудь другое.
Девушка обвела взглядом комнату:
— Неужели отсюда нет никакого выхода?
— Был бы выход, меня бы не было здесь, — рассмеявшись, сказал я и встал с дивана. — А я вам говорю, друг Вольдемар — не любитель в своем деле.
Я увидел, что и в этой комнате, как и в другой, было отверстие под самым потолком. Я пододвинул стул и заглянул внутрь. Снаружи оно было забрано тяжелой чугунной решеткой. Очевидно, убежище было построено с той стороны холма, которая спускалась к реке, а отверстие выходило в вентиляционную трубу, проложенную в холме, и обеспечивало естественный доступ воздуха. Решетка была укреплена в бетонное основание. Я лишь взглянул на все это сооружение и пожал плечами.
— Почему бы вам не сказать, что вы принимаете предложение Бурциевича? — спросил Табаков. — А потом вы смогли бы…
— Неужели вы думаете, они этого не предусмотрели? — ответил я так терпеливо, как мог. — Убежден, что Бурциевич продумал каждое слово своего предложения, ведь он не отказался от него и сейчас, несмотря ни на что. Я не знаю, какие именно гарантии он потребовал бы от меня взамен, — мне самому на ум приходит по крайней мере сотня, — но это не имеет значения. Будьте уверены — эти гарантии сработали бы обязательно.
Я стоял и спокойно смотрел на Табакова, абсолютно уверенный в своих словах.
