Вольф Хаас - Приди, сладкая смерть
Вообще говоря, есть от чего прийти в отчаяние, но у Бреннера вдруг появился проблеск надежды. Потому как воздух почему-то показался ему уже немного получше.
Может, через разбитое смотровое окошко поступает немного свежего воздуха из кабины водителя, размышлял затуманенный выхлопными газами мозг Бреннера. Может, это от разлетающегося стекла такой шум стоит. Может, я просто слова путаю.
Может, я просто называю башкой ту вещь, которая с грохотом разносит в брызги разделительное стекло и так гремит сейчас по задним дверям машины, что вся машина гудит, как знаменитая новогодняя Пуммерша. Что вся машина потемнела от крови, которая брызжет кругом, как в этих соковыжималках для апельсинов: кладешь десять красных апельсинов и через секунду получаешь литр кровавого апельсинового сока.
Потому что все то, что осталось сейчас от головы Молодого, и в самом деле медленно соскользнуло на пол по задней двери, как выжатая кожура апельсина. И усы, конечно, я тебе скажу, выглядели так, как будто кто-то попробовал открыть об них бутылку пива.
И еще одну вещь я должен сказать откровенно. При всем том, что можно поставить в упрек Молодому: подлог, убийства, а вдобавок еще и Бимбо задушил. Но вот мозгов у него было больше, чем у двух водителей-камикадзе с Гауденцдорфергюртель, это было ясно с первого взгляда.
Бреннер, конечно, мало что видел. Сначала отрава закрыла ему глаза, а потом колокольный звон в кузове машины просто-напросто придавил его. А как только он смог приоткрыть их по крайней мере на ширину щелочки, ему предстала картина, по сравнению с которой мозги на задней двери показались вполне нормальным явлением.
Потому как господин Освальд стоял на коленях на переднем сиденье за выбитым смотровым окном. И обеими руками держал швейцарскую пушку Бимбо. Он так дрожал, что Бреннер испугался, как бы пушка по ошибке не пальнула во второй раз. И в самом деле, неудивительно, что господин Освальд был в шоке. Ведь это надо же, чтобы так не повезло! Всю жизнь только подсматривал, а при первом же самостоятельном выстреле сразу такое попадание, прямо в яблочко, так что голову Молодого унесло сквозь разделительное стекло, просто снимаю шляпу!
А из семьсот сорокового было слышно, как очень тихо играет кассета, собранная по кусочкам для Бреннера Кларой в Пунтигаме тридцать лет назад:
О, голова кровава, вся в ранах, вся в скорбях!
О, голова, в насмешку венчанная в шипах.
Ты вот чего не забывай. После выстрела вся машина еще пела, как тот азиатский гонг перед началом кинофильма. Но не так, как если бы Бреннер сидел в кино, а как если бы он сидел внутри гонга!
А вдобавок к этому азиатскому гонгу еще и уличный шум, и возбужденная болтовня зевак, и гудки со всех сторон, как будто все жители Вены вдруг одновременно отправились на Дунайский остров на праздник. Все это смешалось в такую лавину звуков, как будто кто-то натягивает Бреннеру на голову его барабанную перепонку. А на заднем плане все время еще и хор Клары:
Глава, достойная наград, оплевана толпой,
Не ведают ведь, что творят, как кровь с рук эту смоют?
Бреннер глядел в глаза господину Освальду, и господин Освальд глядел в глаза Бреннеру, а хор продолжал петь, и водители машин гудели, и любопытные окружили машину, а парочка самых ушлых даже сунула было нос в открытую переднюю дверь, но тотчас же испарилась, завидев опасно раскачивающуюся швейцарскую пушку, и господин Освальд ничего не сказал, и Бреннер ничего не сказал, и Лунгауэр ничего не сказал, а уж тем более Молодой ничего не сказал, а хор пел:
О, благородный, скорбный лик,
О, взор, страданья полный!
Бреннер слышал хор где-то далеко-далеко. А еще чуть дальше он слышал полицейские сирены, которые в эту минуту вписались в чудесную музыкальную картину, как — я чуть было не сказал, — как точка над «i».
Нет на щеках румянца, и губ чудесных цвет
Поблек под властью смерти.
И смерти бледной власть
Все унесла с собою, всему пришел конец.
Пока хор пел из своей дали, сирены приближались. И Бреннер уже предчувствовал, что сирены вот-вот перекроют звучание хора. Но пока нет. Пока еще хор был ближе. Сирены пока не заглушили хор.
А болтовня зевак была ближе, чем хор. А сопение господина Освальда было ближе, чем болтовня. Хрип Лунгауэра был ближе сопения господина Освальда. Гудение азиатского гонга было ближе, чем хрип, а оглушительные удары сердца, как будто барабанщик поставил свой огромный басовый барабан прямо посреди уха Бреннера, были еще ближе, чем азиатский гонг.
У Бреннера, правда, никогда еще не случалось таких удивительных музыкальных впечатлений, но он приготовился к тому, что это будет последнее, его самое удивительное впечатление в момент потери слуха и что он никогда уже ничего не услышит, но еще целую секунду он продолжал слышать:
О, друг Иисус сладчайший, тебя благодарим
За муки смертные твои, что ты предался им.
А потом Бреннер уже никакой музыки не слышал. Только еще этот хлопок, который был в сто раз ближе, чем барабан сердца у него в ушах. Но со стороны хора была абсолютная тишина. Потому что господин Освальд одним выстрелом убил целый хор.
— Единственная машина с квадрофонической установкой, — заорал Бреннер, потому как если ты плохо слышишь, то начинаешь автоматически говорить немного громче прежнего, — а вы ее в куски разнесли!
Господин Освальд ничего не ответил. Он просто уронил швейцарскую пушку.
— Осторожно! — прокричал Бреннер.
Господин Освальд ничего не сказал.
— Как вы себя чувствуете? — Бреннер пытался перекричать шум в ушах. Потому что ему и в самом деле было интересно, как чувствует себя человек, всю жизнь только подсматривавший, а потом так резко вмешавшийся в ход событий.
Но господин Освальд ничего не сказал и никому не позволил заглянуть в себя.
— Хорошо, — ответил вместо этого кто-то позади Бреннера.
На мгновение Бреннер подумал, что с ним разговаривает мозг на задней двери. Но это был, конечно, всего лишь Лунгауэр, окончательно пришедший в себя от выстрела, которым господин Освальд разнес квадрофоническую установку.
— Храни господь, — сказал в своей обычной вежливой манере Лунгауэр.
— Когда встречу, передам, — отвечал Бреннер.
Но сегодня Лунгауэр был слишком уставшим, чтобы улыбнуться.
17
Два дня Бреннера продержали в полиции, пока в эту историю не поверили. Может, отчасти из мести. Они его могли долго держать за то, что это он раскрыл убийства, а не они. Практически немного показать своему бывшему коллеге.
И кто его знает, сколько еще тянулось бы это дело, если бы не серебряный браслет-цепочка Молодого. Но слава богу, они эту цепочку очень внимательно обследовали. Там на одной стороне было выгравировано LOVE, а кровь все же, наверное, немного брызнула, когда Молодой затягивал цепочку на шее Бимбо в гараже для семсот сороковых. Потому как в выгравированных буквах криминалисты в лаборатории нашли следы засохшей крови Бимбо.
И теперь, в воскресенье вечером, Бреннер снова стоял на улице как свободный человек.
Он сел в метро на Первую линию и поехал на Дунайский остров. Третий день праздника, а в газете он прочитал, что в первые два дня на острове уже побывало больше миллиона посетителей.
Выйдя у конференц-центра, он смог сделать всего несколько шагов, а потом оказался со всех сторон окруженным толпами людей. Ты только представь себе: обычно едешь на остров, чтобы немного поразмяться на десятикилометровом просторе. Но во время праздника народ набился прямо как сельди в бочке. Павильоны стояли всего в пятидесяти метрах друг от друга, но тебе был нужен целый час, чтобы пройти из одного в другой. А по дороге ты пять раз наступишь на кезекрайнскую колбаску или холмик горчицы, каждые десять метров кто-нибудь опрокидывает тебе пиво на голову, и становится как-то даже не по себе, оттого что какое-то время тебе никто не наступает на ноги.
Но хочешь верь, хочешь нет: Бреннеру сегодня все это было нипочем. Правда, в последние два дня в тюрьме у него было значительно больше свободного места, чем на этом знаменитом острове отдыха, никакого сравнения.
Самым большим преимуществом было то, что он не мог упасть. Потому как во время праздника на Дунайском острове люди стоят так тесно, что ты никак не упадешь. Но опять же в этом есть и опасная сторона. Потому как напившемуся до бессознательного состояния человеку положено падать, это ведь защитная функция организма, вот почему на празднике всегда бывает столько смертей, потому что те, кто потерял сознание, не могут упасть.
Но Бреннер не был пьян, он просто очень сильно устал, потому что последние два дня в камере предварительного заключения не спал. Ты смотри не подумай, что это из-за пыток. Хотя вообще-то венская полиция знаменита некоторыми своими особыми методами. Небольшая, как бы это сказать, добавка параши. Изучают, скажем, венские полицейские отчеты о применении пыток в Латинской Америке, а потом тоже пробуют — не со зла, а так, просто у них ум детский.
