Анатолий Афанасьев - Сошел с ума
Завидя родную девятиэтажку, почувствовал спазм в горле. Инженер Володя в пижонской безрукавке чинно прохаживался между ларьком и подъездом. Пока Зиночка расплачивалась с таксистом, мы с инженером зачем-то обнялись.
— Действительно помолодел, — заметил Володя. — Пить, что ли, бросил?
Но тут он увидел вылезающую из машины Зиночку и пастью щелкнул так, словно хватанул неразбавленного спирта. Я был удовлетворен произведенным впечатлением.
— Знакомься, Зиночка. Мой добрый друг Володя. Бывший, между прочим, доктор наук. Теперь подрабатывает частным извозом. Он нам дверь починит.
Зиночка, смутясь, протянула пухлую ладошку, которую Володя ухватил с горячностью застоявшегося в стойле жеребца.
— Очень приятно, мадам! Очень приятно!
Через минуту лифт поднял нас на четвертый этаж. В лифте Володя вел себя сдержанно, хмуро глядел в пол. Дверь квартиры была на месте, прочно висела на петлях и заперта, косяк выправлен. Никаких следов взрыва, никаких разрушений. Блеск свежей перламутровой краски.
— Кто-то починил, — произнес я в растерянности.
— Мир не без добрых людей, — высказал спорную мысль Володя. Я достал ключи, отпер дверь (замок прежний!) — и мы вошли внутрь. Я бы не удивился, если бы кто-то с ходу привычно огрел по башке, но квартира была пуста. Мало того — чисто прибрана, подметена и, кажется, даже с помытыми полами.
— Вы пока устраивайтесь, — сказал Володя, — я мигом слетаю.
— Куда он? — спросила Зиночка, когда Володя исчез.
— За водочкой. Хочет угостить. Ты ему понравилась.
— Да?
— Еще бы! Я думал, он прямо на улице набросится.
Зиночка зарделась не только лицом, но и плечами. Это была более чем впечатляющая картина.
— Ты что, ревнуешь, Миша?
— А ты как думала. Он же ходок. Ему укорота нет.
Как известно, женщина остается женщиной даже на смертном одре, и этот разговор Зиночка готова была продолжать до бесконечности, но у меня было не то настроение. Я ходил по собственной квартире, словно по чужому саду, заново ко всему привыкая. Каждая вещь знакома, дорога, но ото всего веет тревогой, опасностью. Такое чувство возникает именно в сумеречном вечернем саду, когда вдруг перед глазами вспорхнет невидимая паутинка и никак не можешь зацепить, смахнуть ее рукой. Неоткуда взяться страху, а он здесь, под сердцем.
Постепенно собрал все денежные запасы, которые хранил в разных местах — в книгах, в черной «визитке» в шкафу. Набралось около полутора миллионов рублей, но никак не три тысячи долларов, которые задолжал за побег. Правда, было еще кое-что в памятной маминой шкатулке.
— Вот, — протянул Зиночке массивный старинный золотой перстень с пятью крошечными бриллиантами, вкрапленными, как девичьи слезки. — Потянет на три штуки, как полагаешь?
Зиночка повертела перстень, восхитилась:
— Ой, какой чудесный! Можно померить?
Пальцы у Зиночки потолще моих, перстень еле налез на мизинец.
— Я бы тебе подарил, — важно сказал я. — Да, видно, придется продать.
Выпал, кажется, такой денек, когда Зиночке пришлось краснеть поминутно.
— Миша!
— Чего тебе?
— Ну, если ты в затруднении… Если у нас серьезно… Хочешь, возьми у меня взаймы. Ты ведь отдашь, да?
— Во-первых, разумеется, отдам. Во-вторых, с какой стати я должен брать у тебя деньги?
— Но мы же не чужие.
За благородным препирательством незаметно как обнялись. Ласка заключалась в том, что Зиночка прижала меня к теплой груди, как к печке, и я как бы закачался, повис в воздухе. Еле-еле опустился на землю.
— Ладно, отдай Федору деньги, перстень возьми в залог. Только не потеряй. Память о мамочке.
— А где твоя мамочка?
— Мамочка давно в могилке.
Заверещал входной звонок, явился Володя. В пластиковом пакете две бутылки водки, пиво, батон и круг полукопченой колбасы. Все предусмотрел, игрун.
Застолье потекло безмятежно. Первое впечатление от Зиночкиной лошадиной красы, похожее на столбняк, перешло у Володи в ровное наивное восхищение. Он подряд выдал три тоста, и все посвящены ей. Последний был особенно затейливым.
— Вы опоздали родиться, Зинаида Петровна. Ваше время — эпоха Возрождения, где вам поклонялись бы великие художники. Наш подлый век не для вас. Где люди, способные оценить красоту? Покажите мне! Вот перед нами один из ярчайших образчиков, так называемый писатель, эстет кухонного быта, — для убедительности он вытаращил глаза и ткнул в меня вилкой. — Разве он способен восторгаться, боготворить? О нет, он, видите ли, пишет книжки. Но возможно ли переложить женское очарование на скучный язык слов, передать необоримую магию, излучаемую женским естеством? Прав поэт, сказавший: «прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен». С другой стороны, Зинаида Петровна, я человек серьезный, сосредоточенный и ради любимой женщины всегда готов на подвиг. За вас, чаровница, средоточие грез!
Зиночка чокалась с ним и со мной, блаженствовала. Вряд ли когда-нибудь прежде ей доводилось слышать подобные горячечно-изысканные речи. А может, и слышала. Что я знал про нее, кроме того, что она работает медсестрой в психушке и помогает добродушному Юрию Владимировичу облегчать последние страдания полоумным. А также по заполошному бабьему капризу спасла меня от незавидной участи жертвы электрошока.
Оставив их одних, я пошел звонить дочери. Нарвался на муженька, барыгу Антона.
— Позови, пожалуйста, Катю, — попросил, поздоровавшись.
— Михаил Ильич? Куда же вы пропали? — бодро отозвался кретин. — Катька волнуется, не случилось ли чего?! Я ей говорю: да чего с ним может случиться? Верно, Михаил Ильич?
— Не умствуй, Антон. Тебе не идет. Позови Катю.
— Так ее же нету.
— Где она?
— Так она же в магазине.
Спасенный от мук, подвыпивший, я был настроен благодушно.
— У тебя самого-то все в порядке?
— Не жалуюсь, Михаил Ильич. Устаю, конечно, маленько. В бизнесе главное что? Умей вертеться. Позавчера из Польши, через два дня в Турцию. Ничего, концы с концами сводим.
— Коммунистов не боишься? Придут и закроют вашу лавочку.
Самодовольный смешок:
— Они-то закроют, да мы не позволим. Помните, как в анекдоте: съесть-то он съест, да кто ж ему даст. Ихний поезд ушел, Михаил Ильич. Теперь сила за нами.
— Ну-ну, молодец, герой. Ладно, передай Кате, я дома.
На кухне застал трогательную сценку. Володя перебрался на мое место, к Зиночке под бочок, и нашептывал ей явно какие-то мудреные непристойности. Зиночка не то чтобы рдела, а была уже, прямо скажу, бордовая, как свекла. Темные глубокие глаза на багряном фоне производили несколько устрашающее впечатление. Виновато на меня поглядела:
— Ой, Володечка такой озорник все-таки!
— Давай так договоримся, Вольдемар, — строго сказал я, усевшись напротив. — Если у тебя серьезные намерения — это одно. Если просто побаловаться затеял — лучше не надо.
— Ой, — восхищенно выдохнула Зиночка, — но какой же ты ревнивый, Миша!
— Какой уж есть. Ты плохо знаешь этого Володечку. От него в доме никому проходу нет. А между прочим, женатый. Двое детей. Оба голодные. Плюс алименты.
— Вы разве женатый, Володя?
— Временно. Теперь все зависит от вас, дорогая.
Попили еще водочки, поболтали о том о сем — необязательный застольный разговор, так славно оттягивающий душу, — и Володя откланялся. Проводили его до лифта, и на прощание он все же Зиночку добил. Галантно склонился:
— Разрешите поцеловать вашу руку, мадам! Прекрасный, незабываемый вечер.
От пухлой Зиночкиной ладошки еле его оторвал.
…Ночью меня озарило. Проснулся — лежу в гостиной на диване. На кровати мы с Зиночкой вдвоем не уместились. Она осталась там, а я перешел в гостиную.
Проснувшись, почувствовал, кто-то еще в комнате есть. Но не Зиночка. Зиночкин легкий, лошадиный храп отчетливо доносился через приоткрытую дверь. Чье-то незримое присутствие, подувшее холодом в висок, я сперва воспринял как алкогольную галлюцинацию. На всякий случай спросил:
— Кто здесь?
Никто, естественно, не ответил, но это не меняло дела. В призрачном свете окна постепенно сгустилось некое марево, напоминающее женский силуэт. Я догадался, кто это.
— Полина, ты?!
Марево колебалось, дергалось, словно в мучительных усилиях обрести форму. Я наблюдал за происходящим с любопытством, но без всякого страха, понимая, что если бы сейчас в комнате случился Юрий Владимирович, ему уже не понадобилось бы впоследствии искать повод для лечения электрошоком. В какой-то момент струящаяся серая гуща выдавила из себя подобие бледного лица, и до моего обострившегося слуха донесся шелестящий шепот.
— Чего? — раздраженно спросил я. — Говори громче или убирайся отсюда!
В ту же секунду марево растаяло, полыхнув в форточку дымным хвостом. Вот тут наступило то, что я назвал озарением. Я потянулся к кнопке ночника, но словно кто-то силой удержал мою руку, ухватив за кисть, и в мозгу отпечаталось послание, навеянное не голосом, а как бы сквозняком: «Будет кровь, Миша! Смотри, не захлебнись».
