Анатолий Афанасьев - Анатолий Афанасьев Реквием по братве
Никто — ни родители, ни друзья, ни школьные наставники — не могли знать, кем он был на самом деле, а он родился воином, как другие рождаются поэтами, художниками или землепашцами. В этом было его жизненное предназначение и судьба, о чем он догадался лишь в зрелом, четырнадцатилетием возрасте, хотя ему рано начали сниться смутные, грозные сны, значения которых он не умел истолковать. Пожилой сосед по дому, пьяница Мокей, однажды открыл ему глаза. Попросил у мальчика рубль на опохмелку, обычно Кныш ему одалживал, а на этот раз денег у него не было. Мокей почему-то обиделся и зловеще сказал:
— Не дашь рубль, поганец, порчу напущу.
— А как это — порчу? — полюбопытствовал отрок.
— Очень просто, — ответил пьянчуга. — Не желаешь по-хмелить больного человека, нашлю лихоманку. Сгоришь, как спичка, никто не поможет.
Кныш спросил:
— А страшнее порчи что-нибудь бывает?
— Только смерть.
— Так ты, дяденька Мокей, лучше напусти сразу смерть. Вдруг тебе полегчает.
Сошлись глазами — тусклыми, стариковскими, траченными душевной мукой, и юными, улыбающимися — и Мокей оторопел. Даже протрезвел, что с ним случалось чрезвычайно редко.
— Ты что же, сынок, вообще ничего не боишься на свете?
Кныш уточнил:
— Что такое страх, дяденька Мокей?
— Когда по ночам волки воют. Или на кладбище, когда мертвяки под землей зубами скрипят. Вот уж истинно жуть.
— Это же смешно, — улыбнулся Кныш.
И пошел прочь от пустого разговора, но Мокей окликнул вдогонку:
— Ты, похоже, в кольчуге уродился. Это и хорошо, и плохо, с какой стороны поглядеть.
— Почему плохо?
— Воины, брат, своей смертью редко помирают. Зато люди к ним тянутся.
…Счастливое лето запомнилось тишиной и покоем, и крепкой жарой. Даже по ночам так парило, что любая одежда казалась лишней. Кныш за месяц превратился в дикаря. Он, конечно, чтобы бабка (материна мать) не журилась, иногда появлялся в доме с книгой, но это была только видимость. У всякого человека должно быть в жизни хоть одно такое лето, когда все сходится воедино: дикая природа, душевное томление, милая женщина, ожидание чуда, перерастающее в желание быть ничем иным, как зеленым листочком на дереве… Женщина появилась позже, когда Кныш уже обгорел до черноты, истопал окрестные леса, облазил все речные бочаги, теперь его природная худоба производила впечатление почти звериного изящества. Девушку звали Тамарой. Она приехала с родителями на каникулы. Первый раз он увидел ее на деревенской улице в нелепом то ли сарафане, то ли рабочем комбинезоне с длинными тесемками. Она не шла, а как-то чудно, осторожно переплывала от дома к дому с полной корзиной грибов, словно боялась наступить босыми ногами на стекло. Он подумал: надо же! И больше ничего. Правда, за обедом спросил у бабки, кто такая? В комбинезоне и с волосами, как у русалки. Вроде не деревенская. Удивительно, но бабка сразу Поняла, о ком речь. Столетняя старуха была сурова нравом, перекрестилась и сказала: даже не думай!
— Почему? — удивился Кныш.
Но бабка стала сразу глухой, как всегда, если не желала продолжать беседу.
Вечером его понесло на деревенские посиделки, с баяном и танцульками, хотя прежде туда ни разу не заглядывал. А дальше получилось как во сне, какие в молодости всем снятся, да не у всех сбываются.
Студентка Тамара на вечерний бал нарядилась в черную короткую юбку, в ажурные чулки и в какую-то сверхмодную рубашку с открытыми плечами. Сидела в стороне от всех, как чужая. Будто ждала кого-то. Кныш к ней сразу подгреб. Постоял рядом, тоже будто посторонний, потом сказал:
— Пошли к реке?
Девушка подняла на него глаза, сиреневые от луны.
— Ты кто?
— Я Володя Кныш. К бабке приехал. Для занятий.
— Почему я должна с тобой идти к реке?
— Там хорошо. Комаров нет. Можно искупаться.
— А ты не чокнутый?
— Нет.
— Это хорошо. А то в этой деревне полно чокнутых. Тебе сколько лет?
— Семнадцать.
— В городе живешь?
— Ага, в Москве.
— Подружка у тебя там есть?
Кныш хотел соврать, но не умел этого делать и лишь впоследствии с трудом научился.
— У меня никогда не было подружки.
— Почему?
— Не знаю. Я же спортсмен.
После этого она поднялась и, обдав его духами, шагнула в темноту. Он догнал ее в конце улицы, раньше не решался, понимал, что они затеяли что-то такое, что лучше никому в деревне не знать. Внизу, на травяном спуске, она первая разделась и, призрачно сияя сумасшедшей наготой, спокойно опустилась в глубину реки. Кныш тоже недолго колебался. Будучи воином, он изначально относился к женщинам только как к добыче.
Он поймал свою белую рыбицу в черном омуте, где со дна, будто из преисподней, били тугие ледяные струи. Вначале у него не получилось то, чего жаждала возбужденная плоть, но он очень старался. Тамара, хохоча, отбивалась, потом затихла и, сплетясь в нежном объятии, они тихо пошли на дно. Ему стало жалко девушку, которая играла с любовью, как со смертью, и через какое-то время он вытянул ее на поверхность. То, что он испытывал, трудно описать словами. Тамара спросила с какой-то поразившей его надеждой:
— Хочешь меня утопить?
Кныш ответил:
— Нет, просто хочу тебя.
Так оно потом и было, но уже на берегу. Двое дикарей, совокупляющиеся в мокрой траве, не ведающие ни стыда, ни насыщения. Они так долго этим занимались, что, когда угомонились, первые утренние светлячки окрасили в голубоватый свет их распростертые тела. Кныш задремал, уткнувшись носом куда-то ей под коленку. Сквозь сон услышал обиженное:
— Зачем надо было врать?
Он удивился.
— В чем я соврал?
— Сказал, что семнадцать лет, и у тебя никогда не было девушки.
— Но это правда.
— Считаешь меня дурой?
— Никем не считаю.
— Ты чокнутый, Кныш.
После этого они начали кататься по траве, хохотать И кусаться, а потом оделись и пошли в деревню, уже ни от кого не таясь. Бабка Полина ждала внука на крылечке. На сей раз не прикидывалась глухой.
— Ты что же, олух, с ведьмой спутался? Чего матери скажу?
— Почему она ведьма, бабушка?
— Ты что, совсем в городе ума лишился? Почему ведьмами бывают? Да судьба такая. У них, у Поспеловых, вся родня ведьмина по женской линии. А мужики все с колунами. Да ты что, Володечка, жить расхотел? Они же теперь тебя…
Кныш не дослушал, хотя ему было очень интересно. Но он засыпал стоя, как лошадь. Когда проснулся в горнице, солнце стояло над образами — значит, подтекло к вечеру. Бабка зачем-то посыпала солью его голый живот.
— Бабушка, ты чего?
— Того, милый, того самого, — ответила со странной торжественностью. — Готовься ко встрече. Уже приходили за тобой.
— Кто приходил?
— А выдь, погляди. На дворе стоят.
Он вышел, посмеиваясь, неся в сердце ровный жар счастья. Знал, не пройдет и часа, как ее увидит, и они начнут свои игры заново. Отметил одну несуразность: совсем не хотелось есть, а ведь не держал во рту ни крошки со вчерашнего вечера.
Посреди двора топтался хмурый мужик, действительно, с колуном в руке, похожий на оживший древесный сруб. У поленницы маячил второй такой же, тоже с колуном, но еще вдобавок почему-то в черной шляпе.
— Здравствуйте, — поклонился Кныш. — Слушаю вас.
— Чего слушать, — ответил мужик таким тоном, будто ему давным-давно надоела вся житейская канитель. — Спортил девку, придется платить.
— Не понял?
— Чего понимать? Одно из двух. Либо мы тебя порубим к чертовой матери, либо гони откупного. Кому она теперь, порченая, нужна?
От поленницы донеслось, как из леса:
— Говнюки приезжают, а мы тута расхлебывай. Дай ему в рыло, Матюха, и пошли. Магазин закроют.
— Не закроют, — отозвался Матюха. — Зинка товар разгружает, — и уже Кнышу: — Ну чего, гаденыш, жить будешь или помирать решил?
Деревенских обычаев Кныш не знал, да и вряд ли это был какой-то деревенский обычай. Но что нагрянула какая-то родня Тамары, он уразумел, поэтому ответил с предельной любезностью:
— Зачем же убивать, люди добрые? Назовите сумму денег. Смогу — отдам.
— А скоко у тебя есть?
— Сто рублей. Из них еще бабке надо отдать за постой.
— Ты что, парень, придуряешься? За сто рублей таку девку взять? Это, может, у вас в городе…
— Дай ему в харю! — посоветовали от поленницы. Кны-шу было любопытно, почему второй мужик не подходит ближе, ведет беседу издалека, но выяснить не успел. С воплем вылетела на крыльцо бабка Полина.
— Аспиды окаянные, душегубы поспеловские, денег вам надо?! Да ваша Томка сама на каждого вешается, никого не пропускает. Черта вам лысого, а не денег!
— Бабушка, — обиделся Кныш. — Как же вы нехорошо говорите про мою невесту.
— Про невесту?! — ахнула старуха. Мужики тоже засомневались.
