Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь
— Эй, писатель, где ты пропадал? Ребята за тебя уже беспокоиться начали, — встретил меня непривычно длинной речью цыган. — Серега, который стоит внутри базара, сказал, что видел, как ты гнался за черными.
— Сто лет они мне не снились, — отмахнулся я, цепляя табличку на отворот пальто. — Запой, мать бы его… Почти все бабки пробухал.
— А-а, понятно. Слыхали про вашу слабость к «зеленому змию». Ты ж так ничего не заработаешь. И книжку новую не издашь. Теперь платить, наверное, надо?
— Надо, если спонсор не объявится. А, хрен с ней, раньше тоже не ахти как печатали, — дернув ногой, попытался оправдаться я. — почти пять лет марьяжили, пока сигнальный экземпляр в руках не подержал. А в центральных московских издательствах вообще срубили. Наши же, земляки, члены Союза писателей. Специально поехали и написали тамошнему начальству, что я неправильно себя веду. Ну не нужны нашему народу таланты и все. Короче, бардак был, бардак и остался.
— Это для таких, как ты, неприспособленных. На самом деле для кого бардак, для кого мать родная. Посмотри, сколько по всему периметру рынка «мерседесов» да «вольво» на стоянках припарковано. Так что, завязывай бухать и займись делом. Ваучеры есть?
— Пять чеков, — буркнул я.
— По четыре с половиной Пиджак берет. Братьям Достоевским не давай, они по четыре триста ломят.
— Понятно.
Я мысленно прикинул, что на той девушке, которой передал десять тысяч рублей, смогу заработать семь с половиной тысяч. И деньги почти вернул, и можно будет купить на два ваучера больше. Рассуждения прервал первый клиент.
— Почем? — толстым пальцем указав на табличку, спросил он. Это был грузный дядька лет под шестьдесят.
— По три тысячи, — по инерции бросил я, забыв, что за недельный запой ваучер подорожал.
— На, сто лет бы они не снились.
Дядька сунул медвежью лапу за полу тулупа и протянул мне три чека. Я быстренько сцапал их, не проверяя, запихнул в висящую на плече сумку. Все, кто занимался на базаре «прихватизацией», имели такие удобные сумки на замочках. Как говорится, дешево и сердито. Дешево потому, что их привозили хлынувшие неудержимым потоком с Украины спекулянты. Купон у них по отношению к рублю катастрофически падал, а цены росли. У себя на родине хохлы подметали с полок магазинов все подряд: колбасу, тряпки, электроприборы, телефоны, майонез и прочее. Волокли через границу, через таможенные посты, в приграничные районы России, чтобы продать за «русскую валюту», которая была потверже их несчастных купонов. Скоро, по словам очевидцев, у них на прилавках остались одни банки с мариноваными огурцами и помидорами. Бедная, мясо-фруктово-сальная Украина, братья славяне. Вот до чего довел вас оголтелый национализм…
— Затеяли, мать бы их в душу, эту приватизацию, — сжимая в кулаке девять тысяч, сердито пробурчал дядька. — Не верю я в бумажки, никакого толка от них не будет. Только народ взбаламутили. Дурят и дурят, конца-края не видно. Тьфу, чтоб они там… Лучше б каждому по бутылке водки выдали.
Смачно выругавшись, дядька заскользил огромными валенками в калошах по замерзшим комьям земли. Я удовлетворенно потер ладонью о ладонь. Начало оказалось неплохим. Но денег осталось всего на один ваучер.
— Пиджак еще не приходил? — спросил я у цыгана.
— Он с центра базара начинает. Хочешь слиться?
— Ну. Восемь часов.
— Тогда гони к нему, а то он раскидает бабки. Потом только часа в два-три придет. Да и цена на торгах в Москве может упасть. Надо в одиннадцать часов сводку по транзистору послушать.
Я развернулся, вмялся в густое месиво из человеческих тел. Народ понес вглубь рынка на своих плечах мимо рыбных, фруктовых, майонезных рядов, не давая шевельнуть ни рукой, ни ногой. Наконец стало попросторней. Ряды пошли картофельные, свекольные, капустные. Но между морковью и выращенной в домашних условиях петрушкой стояли все те же маленькие баночки с майонезом. Сдав его оптом местным перекупщикам, хохлы торопились за новой партией. Налаженный челночный механизм действовал безотказно.
Пиджака нашел в начале центрального прохода. Плотным кольцом его окружили ваучеристы. Каждый хотел слиться побыстрее, чтобы вновь приняться за работу. Ребята отдавали себе отсчет в том, что приватизация, несмотря на заверения главного «приватизатора» Чубайса, может прекратиться в любой момент, потому что обстановка в стране была неспокойной. Уже поднимали головы приспешники водворенных в лефортовскую тюрьму лукьяновых, язовых и крючковых, исходили слюной руцкие с полковниками латышского происхождения. И все чаще холодный ветер на Красной площади полоскал алые стяги, раскачивал образы великих вождей — Ленина со Сталиным. Надо было спешить набить мошну. А потом, если что не так, залечь на дно с этой мошной под теплой задницей. Или вообще сдернуть из проклятой Богом страны на Запад. Благо, доллары с марками можно было приобрести в любых количествах на каждом углу, а загранпаспорта сварганить буквально за неделю.
— По сколько берет? — дернул я за рукав знакомого ваучериста.
— По четыре шестьсот. Вчера на вечерних торгах чек покорил «пятитысячник», — полуобернувшись, тихо ответил тот.
— Лихо попер, — заволновался я. — Или подождать со сдачей до послеобеда?
— А если это временный подъем? Нет, я рисковать не буду.
Поразмыслив, я втиснулся в середину группы. Все равно болтаться без денег по базару в ожидании повышения цены на ваучеры не имело смысла. За это время накрутишь больше. Пиджак, невысокий, щуплый мужчина лет сорока, принимал чеки, быстро просматривал их и тут же доставал из множества карманов крупные пачки бабок. Он походил на, в полном смысле слова, денежный мешок. Если печать была нечеткой, то есть не просматривался номер выдавшей ваучер сберкассы, название города или района, он сбивал цену на триста-пятьсот рублей. Ребята не спорили, потому что сами покупали чеки таким же образом. У меня все печати оказались как отлитые. Получив деньги сполна, вслед за остальными я бегом помчался к своему месту работы. С восьми ваучеров двенадцать тысяч восемьсот рублей навара. Я уже мог взять не восемь, а одиннадцать чеков по четыре тысячи за каждый. Если повезет, как с дядькой, возьму по три, то перекрою большую часть прохлопанного, украденного и пропитого за несколько дней состояния. Если, конечно, посетит удача. Дай-то Бог, чтобы она не обошла стороной. За всю жизнь ни одна копейка не досталась легко, вечно приходилось крутиться, как белка в колесе. Сначала школьником подрабатывал на летних каникулах тем, что пас коров, телят и быков, пригнанных колхозниками на местный мясокомбинат на убой. Насмотрелся, как озверелые быки отточенными рогами вздергивают под ребра несчастных телят, попился молочка с кровью. Хрущевская оттепель разморозила только языки, но зарплаты не прибавила и дешевыми продуктами магазины не завалила. Честное слово, при всем негативном отношении к Сталину, несмотря на то, что я родился в лагере для заключенных, потому что отец и мать были репрессированы, при этом диктаторе нам жилось лучше. Мы имели собственный, построенный до войны, дом. Взявшая на воспитание бабушка держала корову, неродной безногий дед, бывший в молодости священником, возился с пасекой. За домом осыпался переспелыми фруктами и ягодами громадный сад. Мед, молоко, овощи, фрукты свои. На одежду тогда никто не обращал внимания. Есть один парадно-выходной костюм, и ладно. Потом дед умер, пчелы повымерли буквально вслед за ним. Словно он забрал их с собой. Чуть позже отрезали полсада под новостройку. И зажили мы с бабушкой, которую звал матерью, впроголодь. Пенсии она не получала, поэтому в тринадцать годков потопал я пахать на завод токарем. Да что долго распространяться: и шофером работал, и на формовке в литейном цеху все двенадцать лет рекорды ставил. Теперь уже надо было кормить своих детей. Короче, хватит, у кого- то, может, жизнь сложилась похуже. Как сказал бы Вова Высоцкий: «Скажи еще спасибо, что живой…». А что под сраку лет — скоро полтинник стукнет — остался один, так об этом мечтают девяносто девять процентов семейных пар. Как девяносто девять процентов мечтают о семье. Все в мире относительно…
Прорвавшись, наконец, к выходу с центрального рынка, я торопливо нацепил табличку на грудь, зорко осмотрелся вокруг. Пот градом бежал по щекам — выходила пьянка. Скоро крепенький морозец забрался под пальто, зубы принялись отбивать чечетку. Но первого клиента я постарался встретить свойской улыбкой. Напротив остановился прыщавый низкорослый парень. Внимательно вчитавшись в слова на табличке, поднял глаза:
— Монеты берешь?
— Беру. Серебряные, царские. Можно и советские с двадцать первого по двадцать седьмой год, рубли, полтинники. Или коллекционные с олимпийской символикой, с поэтами, художниками, пятерки с соборами. А что у вас есть?
