Александр Апраксин - Ловкачи
В конце письма была приписка такого рода:
«Надеюсь, что в Варшаве ты сносно устроился и не слишком скучаешь по Москве, с которой тебе пришлось проститься для изучения на месте интересовавших тебя вопросов».
Но на другой день он все-таки сдержал слово и вновь писал Ивану Александровичу Хмурову:
«Дорогой друг!
Еще до отъезда твоего из Москвы и даже почти за целый месяц я часто жаловался на странную, глухую, ноющую боль в груди. Я высказал тебе однажды мои серьезные опасения, несмотря на кажущееся блестящее здоровье. Но я в особенности боялся не довести до конца задуманной мною благотворительной мечты, о существовании которой ты один кроме меня только и знаешь. Вскоре после этого мне пришла благая мысль застраховать свою жизнь в такой именно сумме, которой вполне бы хватило на исполнение моего плана. Тебя я избрал исполнителем моей воли, одному тебе известной, в случае если бы я вскоре умер. Ты же дал мне слово отнестись к делу с тою же верою, которую и я сам в него вкладываю.
По собранным мною справкам оказалось, что общество „Урбэн“ дает наиболее льгот своим клиентам, и, не долго думая, сделка была совершена.
Только по отъезде твоем я стал чувствовать себя все хуже и вскоре поддался увещаниям одного моего доброго приятеля, Григория Павловича Страстина, — с которым, к сожалению, мне так и не удалось тебя познакомить, — уехать от нашей суровой московской осени на юг, и вот я в Ялте.
Странное дело! Никогда в жизни большие переезды не производили на меня столь разрушающего, столь утомительного действия! Вот уже третий день, как мы со Страстиным здесь, а я все еще не могу прийти в себя. Он ухаживает за мною, как брат, скажу прямо: как брат милосердия. Я в качестве больного капризничаю, но я стараюсь не огорчать его. Тебе же не могу не признаться: неведомо, что будет дальше, а пока — южный климат оказывает на здоровье мое далеко не благотворное действие. К тому же моя душевная рана, о которой опять-таки только тебе одному известно, болит, и я чувствую, что эта жгучая, настоящая боль в груди — в связи с нею: она ею-то и причинена.
Но бросим об этом. Да и вообще мне трудно писать: чувствую огромную усталость; даже на лбу выступил пот.
Прощай, дорогой мой! Как только мне из страхового общества „Урбэн“ пришлют полис, я отправлю его тебе с моею бланковою надписью. Не жури меня за преувеличение болезни, но бывают в жизни предчувствия, которые не обманывают.
Твой
И. М. Пузырев.
P. S. Как еще только согласились меня застраховать, и постигнуть не могу!»
Пузырев перечитал письмо и остался им вполне доволен. Каждое выражение было у места, а общий тон отзывался искренностью. Кто, какой в мире эксперт или судья, прочитав эти четыре странички убористого, мелкого почерка, мог бы заподозрить тут подделку?..
Притом каждая строчка имела свое особливое значение и была призвана сыграть свою роль, если бы когда-либо понадобилось Хмурову представить письмо друга в страховое общество.
Декларация, или заявление при страховании, было подписано Ильею Максимовичем Пузыревым. Он же отправил в общество уже известное письмо из Ялты. Пускай со временем, когда получится свидетельство о его кончине, сличат эти почерки с почерком писем к Хмурову, из Ялты в Варшаву, и все убедятся в их тожественности.
Он взял конверт и сделал соответствующую надпись:
«Его Высокоблагородию
Ивану Александровичу Хмурову.
Варшава. „Европейская гостиница“.
Между тем, что в Варшаве Хмуров тоже должен был отписываться, да не столько еще сюда, в Ялту, отвечая на письмо Пузырева, сколько в Москву, Зинаиде Николаевне Мирковой, с целью успокоить ее.
Сперва, как известно, она могла получать с дороги только депеши от него. Но потом, едва приехав на место, он должен был ей написать подробнее и в особенности стараться держать ее в надежде, что вот-вот он сейчас вновь вернется в Москву, к ее ногам.
Так он, конечно, и поступал, хотя находил это крайне скучным.
Он писал на целых страницах длинные жалобы на горькую участь, разлучившую их, и еще более был щедр на клятвы в своей любви.
То было его единственным занятием, и оно хоть сколько-нибудь да пополняло праздно протекавшее время, хотя обязательность выполнения тяготила его, привыкшего творить только то, что его забавляло.
Помня советы Пузырева, Иван Александрович был осторожнее прежнего в расходах.
Жизнь в Варшаве и на самом деле стоила ему куда менее денег, нежели в Москве. Он не держал экипажа, о кутежах у "Яра" и в "Стрельне" тут и понятия не имели. И все-таки дня не проходило, чтобы он не израсходовал двадцати-двадцати пяти рублей. С первого же вечера своего прибытия в Варшаву он наткнулся в театре на старого знакомого кавалериста, часто бывавшего в Москве и в Петербурге.
Ротмистр Кломзин ему обрадовался и почти тотчас же ввел его в круг своих довольно-таки состоятельных товарищей и друзей.
Каждый день встречались за завтраком или в крайнем случае за обедом, вечер проводили вместе, причем все собравшиеся платили свою долю расходов, и в общем все пошло бы прекрасно.
Миркова писала трогательные письма и, видимо, уверилась вполне в его любви, так как обещала покориться судьбе и ждать, пока ее счастье вернется к ней снова.
С минуты на минуту ожидал Хмуров известий из Крыма, но не дошло еще до него и первое из писем Пузырева, как однажды вечером, заехав домой с намерением переодеться, он был словно громом поражен уже известною телеграммою Огрызкова.
В первый момент он страшно перепугался. Да и было чему, не шутя.
Тайна его женитьбы на Ольге Аркадьевне открыта. Что делать?
Конечно, лучше было бы посоветоваться с Пузыревым. Находчивость и испытанная вдумчивость Ильи Максимовича не подлежали никакому сомнению для Ивана Александровича…
Но где найти его? Где его адрес? В пути ли он теперь? Покончил ли он с обществом "Урбэн" все требовавшиеся формальности для страхования и выехал ли уже из Москвы?
Вот вопросы, зароившиеся в его воспаленном мозгу, сменявшиеся быстро один другим без точного, определенного ответа хоть на любой из них.
"Да, наконец, прекрасно, — думал в растерянности Хмуров, — допустим даже, что мне адрес Ильи Максимовича и был бы известен. Что же тогда? Не могу ведь я слетать к нему и попросить его совета, попросить его научить меня, как в данном случае поступить? Там, в Москве, Огрызков ждет с минуты на минуту ответа, а слетать в Крым даже и со скорым поездом немало времени нужно. Но что делать, что делать? Скандал неминуем. Тогда все набросятся и в клочья раздерут. Знаю я их, этих друзей-приятелей!"
Между тем компания его ждала, и нельзя даже было придумать повода, чтобы отказаться, отделаться от нее.
Не будучи в силах что-нибудь придумать путное и надеясь, что спасительная мысль явится потом, Хмуров стал поспешно переодеваться, как вдруг в его номер извне постучались.
— Войдите! — крикнул он, сам прячась за перегородку.
Кто-то вошел, но из-за драпировок Иван Александрович еще не мог разглядеть, кто именно? Он снова окликнул:
— В чем дело?
— Вам, барин, письмо, — ответил знакомый голос номерного лакея.
— По почте или посыльный принес? — спросил Хмуров.
— Нет, барин, по почте. Вот пожалуйте-с.
— Давай сюда.
Нервным, быстрым, порывистым движением схватил Хмуров конверт, и слуга вышел.
Но Иван Александрович никогда не умел различать почерк, притом глаза разбегались, и на штемпеля он не догадался посмотреть.
Конверт он поскорее раскрыл и бросил на пол… Наверху, в заголовке письма стояло: "Ялта".
Почему-то ему показалось, что в этом письме заключалось его спасение.
XX
ПО ТЕЛЕГРАФУ
Содержание полученного Хмуровым от Пузырева письма повторять не приходится: оно и без того известно. То было первое послание к компаньону от Ильи Максимовича, написанное им, едва он успел устроиться во флигельке Любарских в Ялте.
Ничего особенного оно не говорило Ивану Александровичу, и тем не менее он обрадовался ему, точно спасению.
Да, быть может, и в самом деле в нем заключалось то, чего в эту минуту искал и ждал более всего Хмуров.
В письме был адрес.
Молнией пронеслась в голове Ивана Александровича мысль.
Он быстро закончил свой туалет и, выйдя на улицу, приказал извозчику ехать не прямо в театр, а сперва — мчаться во всю рысь на телеграф.
Лихой возница — как в Варшаве их называют, "друшкарь первой кляссы", — щелкнул бичом, и пара добрых разгонных лошадей, в польской сбруе, почти с места пошла полным ходом.
На главной телеграфной станции Иван Александрович впопыхах, точно за ним гналась погоня, начертал следующую депешу:
"Ялта, набережная, дом Любарских. Срочная. Ответ оплачен 40 слов.
