Антон Французов - Нешкольный дневник
ОНА Ничего, Рома, не трынди. Сам не ангел. Ладно, продолжай напевать своей саратовской кошелке, что вы с ней вот-вот, как только, так сразу, ну, в общем, ты меня понял.
ОН. Есть контакт.
(Все вышеприведенное от первого слова «ОНА» написано крупными печатными буквами, пляшущими, с различными интервалами между словами и буквами; вне всякого сомнения, Катя писала это в совершенном шоке; такого почерка у нее не было даже тогда, когда она писала о том, как убивала. — Изд.)
Это был он. Роман.
Я сразу узнала его голос и долго не могла поверить, что он может говорить такое и говорить кому — Нине Ароновне, усатой, толстой твари, «маме», содержательнице всего этого притона, сущность которого всегда ловко маскировали под туманной вывеской «Элитный центр досуга. Для состоятельных господ». Сама слоганы на компе писала, знаю.
Не знаю… не могу не <не дописано>
27 апреля 200… г.
Я не стала корчить из себя обманутую и покинутую бедную Лизу. Я не стала пить. Немного кокса — и я в норме. Ненавижу. Я ничего ему не сказала, что я слышала и знаю. Значит, вся эта жуть в боулинг-клубе была подстроена Ароновной — но это я и так подозревала, хотя девчонки говорили, что я немного рехнулась, когда такое <не дописано> но чтобы он — он обо всем знал, хладнокровно говорил мне о том, что больше не желает оставаться здесь, в городе, который использовал его в самых грязных целях, в стране, которая заставила его быть используемым в этих целях… Дела! Что у него там за дела с этим Шароевым! С тем чеченцем, которого я видела? Наверняка уголовщина. Помню смутно, что я что-то вроде как подозревала, но нет — прочерк — забыла. Он сам, Роман, о Шароеве и его подручных иначе чем «отморозки» и «ублюдки» не говорил. Но те хоть откровенны: «зарэжу, слющь, чмо». А этот — со сладкой улыбкой мягко стелет в Париже, чтобы потом жестко спать на этой узкой холодной кровати в Москве. За окном жестко встает наершенная щетина леса, птицы кувыркаются в ветках. Тут, под окном, сломанная береза. Только не надо проводить параллелей!
А я получила загранпаспорт. Тот клиент не обманул. Я все равно буду в Париже! Я ничего ему не скажу, Роме, билеты у него есть, а мне не впервой жить и ездить по свету под чужой личиной!
Я не буду несчастна. Я не буду.
29 апреля 200.. г.
Купила себе пистолет на рынке у черномазых. Подумала: быть может, они, те, из шароевских, и продают оружие, у них я и купила? Денег осталось шестьсот баксов. На ствол и на (не дописано; наверно, на наркотики. — Изд.).
Я смотрю в окно. Не хочу ни о чем думать, в голове пусто и хрупко, как в только что выпитом до дна стеклянном кувшине. Выпита до дна. К чертям эту литературщину!
Я, чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что чем человек глупее, тем он счастливее. Когда я работала в конторе Паши и сутера Грибанько, тупые шалавы, которые там были, не могли связать двух слов, чтобы хотя бы пояснить, что им от жизни надо. А это и так понятно: деньги, муж побогаче опять же, приткнуться в угол и сопеть, как свинья в хлеву. Мутный, щетинистый бок самца, четыре стены, частная и, может, честная — жизнь.
И, быть может, это на самом деле счастье.
Купила еще. Фила уволили. Я его больше не видела. Когда он уходил, то сказал мне, чтобы я под сломанной березой, в корнях, нашла металлическую коробочку. Там остались три ампулы. Я рада.
(Далее с этого момента Катя уже не ставит даты, и дневниковые записи, весьма упорядоченные вплоть до 29 апреля, становятся неряшливыми, обрывочными и эпизодическими. — Изд.)
Сижу и вся трясусь. Я сегодня звонила своим в Саратов. Не знаю, зачем я туда звонила. Говорила с матерью. Она, по-моему, толком и не поняла, с кем разговаривает. Я ей: «Это же я, твоя дочь Катя!» Она: «Да-да… бывает. Я рада. У меня тоже была дочь Катя». Я бросила трубку, они там, кажется, все с ума сошли. Теперь думаю, что зря, зря звонила. Я же в розыске. Мать скажет, что звонила Катя, проболтается, дойдет до ментов… через телефонную станцию: межгород — номер. Не надо было звонить.
Меня все раздражает. Даже собственная рука, которая это выводит. Облегчение наступает только на считанные минуты — холодок, спокойствие, занавес. Внезапно пошел снег, я думала, что это у меня галлюцинации, а оказывается — так оно и есть.
Ненавижу всех.
Я долго смотрела сегодня на Нину Ароновну. У нее есть документы. У нее есть внешность. По несоответствию имени и внешности можно не попасть на борт самолета. Но это все поправимо. Роман сказал, что завтра он заканчивает. Я тоже. Вставила обойму.
ааааааа
ббббббб
ввввввв (и так далее — до буквы Р. — Изд.)
Вожу рукой. Слепок с моего сознания.
Риголетто.
Обманули дурачка.
Мертвый сезон.
А наверное, так оно и нужно было.
Не хочу.
(Акростих к имени Роман, только без рифмы и размера — этакий верлибр. — Изд.)
Шарахаюсь от шорохов. На заказы меня не вызывают, сижу, одна в комнате. Наверно, Нина Ароновна <не дописано>
Сегодня я в норме. Если, конечно, можно так назвать состояние, когда смотришь в зеркало и видишь там всклокоченное белое существо с огромными глазами, в которых, как вода в озерах, стынет обида: за что? губы постоянно кривятся в улыбку — этакие спазмы лицемерия, лицедейства <нрзб> ведь я все время вынуждена выдавливать из себя по капле… нет, это совсем другое. Я все время показываю, что я всем довольна, что я ничего не подозреваю. Сегодня приходил Роман. Я ему сказала что-то в том смысле, что давай подождем до Парижа, потому что у меня критические дни. Я ему правду сказала насчет критических дней — они у меня <нрзб> не в смысле — месячные, а в том плане, что все — край.
Ленка все время раздергивает шторы. За это ее не жа <не дописано>
Я разработала план.
Я совершенно уверена, что он мне удастся. Сегодня третье мая, все майские праздники в конторе гудеж, я тоже выпила немного, порозовела. Глуп тот, кто помпезно сказал, что алкоголь — страшное социальное зло. Что бы понима <не дописано>
У меня есть план. По пунктикам. Я не переношу его на бумагу, потому что у меня могут. Да, так
<Вырвано>
Страх вызывает каждый шорох. Мне кажется, что ночью, как хлопья снега, отслаиваются и опадают обои. Утром понимаю, что это креза, безумие, но ночью ничего с собой поделать не могу. А перед глазами все те же <нрзб> Костик, Роман, Хомяк, кто жив, кто мертв. И почему-то акулы… я качаюсь, все выскальзывает из-под ног, и вспарывают, как воду, плавники <нрзб> почему, почему акулы?
Итак. Завтра.
4 мая 200… г.
Самолет вылетает сегодня ночью, в час двадцать. Собирать мне нечего: деньги я все истратила, а из вещей ничего своего, кроме Рико. Я боюсь за нее.
Я приготовилась. Походная запись. Скоро пойду к Ароновне. Страх липкий, невероятный. Читаю Пастернака, ну почему же там, у них: «Пройдут года, ты вступишь в брак, забудешь неустройство, быть женщиной — великий шаг, сводить с ума — геройство»? А у нас — где-то там Париж, перелетные стаи, наркота, усики Ароновны и оскаленная улыбка Рома <не дописано>
Зря я звонила в Саратов. Меня ждут. Иду.
ОТ ИЗДАТЕЛЯ.
На этом дневниковые записи Кати Павловой заканчиваются. Нетрудно представить себе, как она увидев, что в ее комнату врываются вооруженные люди в камуфляже, вынула пистолет и стала стрелять.
Остается, однако масса темных мест и среди прочего — чем, собственно, занимался Роман и какова его дальнейшая судьба, которая не так уж небезынтересна. Ведь его сообщников арестовали и сам он исчез. А потом — непонятно как и Откуда всплыл файл, набитый на компьютере им самим, и шей прихотливых обстоятельств получилось так, что дневник Романа, написанный им уже после известных событий, примыкает к дневнику той, кого он обманул.
Но не так нагло и беспардонно, как считала Катя. Об том и о многом другом — слово Роману Светлову по прозвищу Ромео.
Дневник жиголо. Сын идейной проститутки
Я снова слушаю в трубке короткие гудки. Наверно, я сумасшедший, но иногда мне почему-то кажется, что не гудки это, а стучит далекое и большое сердце.
Но я не о том.
Ноутбук, на котором я все это набираю, попал ко мне от одного жирррного хррряка. Русского, но он живет в Париже.
Сижу в борделе, на втором этаже, и терзаю ноутбук Я вообще хорошо набираю, в свое время зачем-то закончил курсы наборщиков. Вот наконец-то пригодились.
Говоря о том, что я сижу в борделе, я не упомянул о том, что вообще-то никуда от него, борделя, и не девался. Не от этого притона конкретно, где сейчас проходит торжественный парад тараканов, а вчера почтила своим вниманием жирная крыса из подпола. Нет, я говорю собирательно. Я, можно сказать, вырос в борделе и провел там всю сознательную, а еще чаще бессознательную, до состояния полного непотребства жизнь. А что ж вы хотите? Моя достопочтенная матушка с детства приучала меня к тому, что все люди бляди, весь мир бардак, да и солнце — ебаный фонарь. Обучала она меня на собственном примере, благо с пятнадцати лет промышляла антиобщественным образом жизни. Она, когда напивалась, любила рассказывать мне, как ее выгнали из девятого класса и из комсомола за проституцию. Тогда проституция была чем-то страшным и чудовищным, из мира проклятого, загнивающего капитализма, в условиях советской действительности не приживающимся. Только самые несознательные могли думать по-другому. А моя матушка не думала — она делала. Своих родителей она уморила лет в пятнадцать, буквально через год после того, как ее выгнали из школы, примерно в то же время она выносила окончательные планы на жизнь, а наряду с этими планами она выносила меня. И дразнили меня — недоносок, хоть и был я нормально доношен, как поется в песне. Родила она меня в неполные шестнадцать, собственно, так и не выяснила, кто был моим счастливым папашей, а он, по идее, должен был быть, потому как фокус с непорочным зачатием — это такая штука, которая удается не чаще чем раз в две тысячи лет. Этот мой папаша, наверно, сам не подозревает о моем существовании, а я о его. Да и ну его к свиньям. Я видел тот контингент, с которым кувыркалась моя матушка, не думаю, что папа был маркизом, космонавтом или лауреатом Нобелевской премии. Засим о моем папаше — все. Теперь о матушке, потому что именно она наставила меня на тот путь, с которого я до сих пор не свернул.
