Анатолий Афанасьев - Против всех
— Как угодно. — Спиридонов с готовностью спрятал блокнот. — Настаивать не имею права. Хотелось сделать приятное, в виде рекламы, так сказать…
— Пшел прочь, — сквозь зубы процедил Рашидов. Как подброшенный пружиной, Спиридонов сорвался со стула и ринулся к двери, забыв попрощаться. В коридоре его перехватили двое молодцов, кажется, те же самые, которые приводили вампира Витю.
— Куда вы меня, хлопцы? — Спиридонов слабо затрепыхался в железных тисках их рук.
— На прививку, милок, на прививку, — объяснили ему.
…Внутри вагончика как в отсеке тифозного барака. Услужливая память почему-то подсказала Спиридонову именно эту прихотливую ассоциацию. Кадры старинной кинохроники: полуголые люди вповалку на соломе, бредят, помирают, водицы просят. Здесь: замызганный лежак, металлический столик, привинченный к полу, и здоровенная, хмурая бабища в кожаном фартуке. Бьющий в ноздри, острый ацетоновый запах.
Бабка пробасила:
— Садись, страдалец, анкетку заполним.
Окошко зарешеченное, не выпрыгнешь, да и на улице стерегут два бугая. Спиридонов чувствовал, что шансов остаться в нормальной реальности, а не в той, которая творилась в Федулинске, у него все меньше. Машинально отвечая на вопросы полупьяной бабки, мучительно размышлял, что еще можно предпринять для собственного спасения. Как выскользнуть из разверзшейся перед ним трясины безумия? Похоже, что никак.
— Вес?
— Восемьдесят килограммов.
— Какая по счету инъекция?
— Первая.
— Скоко за день выпиваешь спиртного?
— Когда как.
Бабка медленно, высунув язык, скрипела пером по разграфленной бумажке. Спиридонова озарило.
— Хозяюшка, давай договоримся. Я тебе соточку подкину, а ты пустышку влепишь. Зачем мне прививка, я же здоровый. А тебе денежки пригодятся. Гостинцев накупишь.
Бабкины глаза алчно сверкнули.
— Это можно. Почему нет? Пустышку так пустышку. Токо ты не проговорись никому. Давай денежки.
Протянул ей сотенную купюру с портретом американского президента, бабка приняла ее с поклоном и сунула под фартук.
— Ну чего, теперь ложися вон туда.
Спиридонов прилег на грязный лежак, задрал рукав, бабка покачала головой.
— Не-е, светик мой, так не пойдет. Шприц большой, в руку не попаду. Заголяй жопочку.
С трепетом он следил, как бабка трясущимися руками набрала розоватой жидкости из литровой банки. По виду — вроде марганцовка.
— Пустышка? — уточнил он.
— Не сомневайся. Самая она и есть.
Вонзила иглу, как штык в землю. От неожиданности Спиридонов взвизгнул, но буквально через минуту, под ласковые пришептывания бабки, по телу потекли горячие токи и голова сладко закружилась.
— Ну вот, — успокаивающе текло в уши, — было бы чего бояться. Для твоей же пользы, сынок. Не ты первый, не ты последний. Пустышка — она и есть пустышка…
Очухался в светлой городской комнате, на диване. Ноги прикрыты клетчатым шотландским пледом, у окна с вязанием в руках девица Люська. Не подавая знака, что очнулся, Спиридонов прислушался к себе. Нигде ничего не болело, на душе — тишина. Состояние просветленное, можно сказать, радужное. Память в полном порядке, весь чудной сегодняшний день, со всеми деталями стоит перед глазами, но строй мыслей поразительно изменился. С удивлением он осознал, что беспричинно улыбается, как младенец поутру. Таких безмятежных пробуждений с ним не случалось, наверное, целый век.
— Люсенька, — окликнул девушку. — Мы у тебя дома?
Девушка ему улыбнулась, но вязание не отложила.
— Ага. Где же еще?
— Кто там за стенкой шебуршится?
— Папаня с маманей чай пьют.
— Чего-то голоса громкие. Ругаются, что ли?
Люся хихикнула:
— Ну ты даешь, Геннадий Викторович. Да они песню разучивают. Им завтра на митинге выступать.
— Вот оно что. — Спиридонов потянулся под пледом, понежился. — А что за митинг?
— Какая разница. Они же общественники… Выспался?
— Еще как!.. Кстати, как я здесь очутился? Чего-то у меня тут маленький провал.
— Пришел, позвонил, как все приходят. — Девушка перестала вязать. — Сказал, поживешь немного… Ты не голодный?
— Подожди… Я сказал, поживу у тебя? А родители не возражают?
— Чего им возражать? Ты же прикомандированный. За тебя дополнительный паек пойдет… Побаловаться не хочешь?
— Пока нет… А чайку бы, пожалуй, попил.
— Тогда вставай.
Вышли в соседнюю комнату, и Люся познакомила его с родителями, которые очень Спиридонову понравились. От них, как и от Люси, тянуло каким-то необъяснимым умиротворением. Отец, крепкий еще мужчина с невыразительным лицом научного работника, пожал ему руку, спросил:
— Куревом не богат?
Спиридонов достал из пиджака смятую пачку «Кэмела», где еще осталось с пяток сигарет.
— О-о, — удивился отец. — Солидно. Давай одну пока подымим, чтобы на вечер хватило.
Люсина матушка, цветущая женщина средних лет, с черными, чрезмерно яркими на бледном лице бровями и с безмятежными глазами-незабудками, пригласила за стол, налила Спиридонову в чашку кипятку без заварки. Объяснила смущенно:
— Извините, Гена, и сахарку нет. Нынче талоны не отоваривали.
— Врет она все, — вступил отец. — Были талоны, да мы их на чекушку выменяли. А чекушку уже выпили, не знали, что гость придет. Я тебе, Гена, оставил бы глоточек. Я нынешнюю молодежь уважаю и приветствую. И знаешь, за что?
— Хотелось бы знать.
— Посуди сам. Мы оборонку строили, американцам пыль в глаза пускали, и ничего у нас не было, кроме худой обувки. А вы, молодежь, ничего не строили, нигде не работали, зато все у вас есть, чего душа пожелает. Причем наилучшего образца. Как же за это не уважать. Верно, мать?
Женщина испуганно покосилась на окно, но тут же заулыбалась, расцвела. Махнула рукой на мужа.
— А-а, кто тебя только слушает, пустобреха. — Покопалась в фартуке и положила на блюдце рядом со Спиридоновым белую сушку в маковой росе. — Покушай, Гена, сушка свежая, бабаевская. Для внучонка берегла, да когда-то он еще явится.
— Когда Люська родит, тогда и явится, — ликующе прогрохотал папаня.
У Спиридонова слезы выступили на глаза от умиления. Давно ему не было так хорошо и покойно. Милые, незамысловатые, беззлобные люди. Синий абажур. Прелестная девушка. На всех лицах одинаковое выражение нездешней мудрости и доброты. «Господи милостивый, — подумал Спиридонов. — Какое же счастье подвалило. И за какие заслуги?»
В незатейливой болтовне скоротали незаметно часок, потом Люся вдруг заспешила:
— Пойдем, Гена, пойдем скорее, а то корчму закроют.
Он не стал расспрашивать, какую корчму закроют и почему им надо туда спешить, молча потянулся за ней на улицу. Там было полно народу, будто весь город совершал моцион. Прелестны подмосковные летние вечера, окутанные сиреневой дымкой заката. Есть в них волшебная нота, заставляющая разом забыть о тяготах минувшего дня. И опять у Спиридонова возникло ощущение, что он вернулся в очаровательные времена полузабытого детства. Все встречные им улыбались, и в этом не было ничего необычного, Спиридонов тоже улыбался в ответ, ему казалось, некоторые лица он узнает. Вон та старушка с голубоглазой внучкой в сером балахончике, вот тот милый юноша с гитарой… На мгновение мелькнула мысль, что надо бы все же позвонить в редакцию, сообщить, что задерживается на неопределенный срок, но это, конечно, не к спеху… На одном из переходов их окружила веселая стайка молодежи. Высокий, румяный парень в линялой ковбойке схватил Люсю в охапку и предложил прогуляться в кустики, но девушка, смеясь, вырвалась и звонко шлепнула его по спине. Гордо сказала: «Отвали, сморчок, я сегодня занятая!» Парень церемонно извинился перед Спиридоновым и вместе со всей компанией свернул в ольховые заросли, откуда доносились характерные повизгивания совокупляющихся пар.
Боже мой, растроганно думал Спиридонов, как же все патриархально, невинно, чисто. Неужто это не сон?!
Из дверей двухэтажного особняка вытягивалась на улицу гомонящая очередь. Спиридонов с Люсей пристроились в конец. На фасаде две вывески: на одной кумачовый лозунг: «Только свобода делает человека сытым», на другой название заведения: корчма «У Максима».
Люся осведомилась у пожилого господина в очках на нитяных дужках:
— Чем сегодня кормят, приятель?
Господин плотоядно облизнулся.
— Гороховый суп с телячьими ножками. Чувствуете, какой аромат?
Спиридонов с готовностью принюхался: вонь ядреная, густая, как из подожженной помойки. Его качнуло, и то — с утра, кроме белой сушки, во рту ничего не держал. Люся заботливо подхватила его под руку, шепнула в ухо:
— На раздаче скажешь, что новенький. Может, косточку положат.
— Хорошо бы! — глупо ухмыльнулся Спиридонов.
Глава 4
На четвертый день пути поднялись к Святым пещерам. На ночь расположились на узкой каменистой площадке, под вековыми, с кронами в небесах, могучими соснами. Из жердей и сосновых лап соорудили навес, запалили костерок.
