Гелий Рябов - Символ веры
Шла через лес, в какой-то момент услышала треск валежника, кто-то пробирался следом, потом стало тихо, подумала, что послышалось. Сплошного фронта между нами и белыми нет, когда увидела в деревне роту сибирцев[17] — поняла: пришла…
К вечеру выбралась к железнодорожной станции, дымил паровоз, у теплушек толпились солдаты, деревенские бабы торговали нехитрой снедью. Подошла: «Я дочь офицера, мне нужно в Казань, и дальше — в Омск, возьмите меня». Солдаты замялись, пришел офицер, внимательно посмотрел: «Документы есть?» Прочитал, вернул, мерзко улыбнулся: «Вероятно, мы пойдем через Казань в Омск. Вы можете ехать с нами, только первый же патруль или проверка Военного контроля вас заподозрит и заметет, как говорят воры…» — «Что же мне делать? Я одна в этом разодранном мире, хочу добраться до тетки, в Омск. Помогите мне». — «Не бесплатно». — «Но у меня ничего нет». — «А вы? Вы сами? Я не заставляю. Подумайте. Поезд отойдет через пять минут».
Я — в его власти. Пешком до Казани (об Омске и думать нечего!) не дойти. А я обязана там быть, пепел отца и сестры стучит в мое сердце, и что перед этим зовом мое «я»? В моей руке возмездие, и я исполню его!
…У него собственный вагон, товарный, временное кочевое жилище. Здесь даже уютно — огромная двуспальная кровать в углу, старинная, наверное еще XVIII века, где он только ее украл (хотя почему — она же ничья…), и вот — вечер, он достает из ящика бутылку с мутной белесой жидкостью и два круга дурно пахнущей колбасы.
— Садись…
Это приглашение к трапезе и ко всему, что должно последовать.
— Если… это так нужно, то прошу вас: не будем пить спирт и есть эту дрянь. Пожалуйста.
— Но… — Он в полной растерянности. — Разве возможно? Вы меня совсем скотиной почитаете… Нет, выпить надобно, и вам тоже, поверьте, потом не так стыдно будет.
— А у вас опыт… Нет. Пить не будем. Мне раздеваться?
— О Господи… — Вижу, что даже вчерашний хмель с него слетел. — Да вы, полноте, девица ли? Вы только кажетесь ангелочком, а на самом-то деле…
— Я девица и никем не кажусь. Так раздеваться?
Долго молчит, потом надевает гимнастерку и затягивает ремень:
— Я на следующей остановке перейду к солдатам. Вы можете спать, — ничего не опасаясь.
Лязгнули буфера, поползла дверь, заглянул солдат:
— Вашбродь, ничего не надоть? За водичкой не сбегать?
Смотрит на меня не отрывая глаз. Филиппов. Что ему? Хочет выдать? Не похоже… (Может быть, это он шел за мной по лесу?)
— Принеси. — Поручик спрыгнул на землю. — Честь имею, мадемуазель. — Ушел.
Филиппов поставил чайник: «Барышня, кровь на мне, так ваш главный сказал и остаться не дозволил. Вам помощь нужна будет, не отклоняйте, пригожусь». — «Какая помощь, что ты болтаешь?» — «Нет. Не извольте беспокоиться, нужна будет. Вы Солдатова не знаете. Думаю, и лошадь понадобится. Вы водичку-от — возьмите…»
…В Омске проверка, поручик под руку провел через офицерский кордон, на площади долго смотрел в глаза: «Не знаю, зачем помогаю вам… И целей ваших тоже не знаю. Мы все здесь погрязли в низости, убийстве, мы прокляты Богом, и красные все равно победят. У вас чистые линии лица, вы не способны на подлость, прощайте…» Верно. Не способна. Это гадкое слово тут ни при чем…
Смутно помню направление к дому тетки, но ведь идти надо и найти надо, что я могу одна? Хоть дом будет… В переулке догнал Филиппов: «Какие, значит, будут приказания?» Что я теряю? Что мне вообще терять? Он не выдал меня тогда, когда это было легче легкого. «Вот деньги. Купишь на базаре строевую лошадь и амуницию к ней. Этим здесь торгуют наверняка… Приведи себя в порядок, должен выглядеть браво. Вот еще николаевские, купи себе хорошие сапоги». — «Благодарствуйте, барышня, все сделаю, где вас искать?» — «На Любинском, у дома товарищества „Проводник“».
Почему он помогает мне? В конце концов, проще всего объяснить его поведение верой в Бога, религиозной совестью и прочей чепухой, но вдруг показалось мне, что в нем пробудились зачатки нового сознания и он почувствовал: всякий трудящийся, не поддерживающий советскую власть или относящийся к ней безразлично, всякий истинный гражданин Республики Советов — рабочий, или крестьянин, или революционный интеллигент, не помогающий советской власти в ее борьбе против врагов или, тем более, помогающий ее врагам, тем самым бесстыдно поддерживает — даже в трагическом непонимании и ослеплении — воров-помещиков и прочих царских и генеральских прихвостней и их иностранных покровителей, и подготовляет тем самым широкое поле для будущих грабежей и насилий. (От этой неуклюжей конструкции мне почему-то стало легко и спокойно. Когда правильно понимаешь сущность даже самого незначительного в масштабах революции явления — вырастают крылья.)
К тетке я не пойду. Если что — потом, после этого… Евдокия Петровна никогда не сочувствовала папе, всегда осуждала. Она за эволюцию, за постепенность и просвещение, она начиталась Пушкина… А Пушкин — типичный певец дворянских достоинств и народных недостатков. Он, как и моя тетя, считает, что народы надобно резать или стричь. Это мне не подходит.
…Ночь в дрянной гостинице, в номере на первом этаже — пенал с клопами и тараканами, в таком провел свои последние часы Свидригайлов (лезут все время в голову остатки знаний по русской литературе — гимназическое наследие). Не спала, думала: как все это произойдет… Решения нет, не знаю даже, как подступиться. Ну, ничего. Бог не выдаст, свинья не съест (какая гнусная пословица, бррр…). Утром обнаружила, что окно почти вровень с землей, стоит только открыть — и можно исчезнуть навсегда. В самом деле: кто догадается? Вошла девица, а под утро из окна вылез офицер. Весьма обыкновенно.
Переоделась, взглянула в зеркало. Бравый палач с отвратительно холодным, надменным лицом. Красивый мальчик в серебряных погонах… Что ж, в путь…
…Филиппов держал в поводу двух лошадей, увидел меня, улыбнулся: «Похожи, не отличишь…» И тут же тревожно: «А вы хоть коня живого видели когда-нибудь?» — «Видела, но ездить не приходилось. Это трудно?» Он по-женски всплеснул руками: «С ума сошла! Да ты знаешь, что такое конь? Он же тебя сразу скинет!» — «Авось не скинет, давай повод, как садиться, как держать?» Молча повел лошадей в переулок, слава Богу — еще рано, и первые прохожие только появились. «Ох, баба-баба… Женщина, эслив иначе сказать. На что надеялись, барышня?» — «Ненависть во мне. Ненависть и злоба. Сама погибну, а его убью!» — «Ненависть… — повторил он задумчиво. — Ладно, когда так. Только ненадежно это. А теперь — глядите». Он легко вспрыгнул в седло, поставил сапоги в стремена: «Следи, чтобы только носок опирался — знающий заметит, что казачий офицер сидит как ворона — и конец. Садись, не бойся, я держу». Села. Ничего, не латынь. Поставила сапог, второй. «Шпорами не балуй (а я и забыла про них!) — взовьется — убьешься враз! Ты, эслив надо быстрее — шенкелей ему, ну — вот этими лодыжками, поняла? Повод — по-учебному, это незаметно: в левую, руку и пропусти между пальцев». Сделала и это. Теперь главное. Он приезжает на авто ровно в девять. Уезжает на обед в трактир «Хорал» ровно в два. Остальное не успел, и ты моли Бога, чтобы сегодня все у него было, как вчера.
Тронулись. Филиппов — чуть слева и сзади, лошадь слушается легко, я должна выиграть. «Давай ближе к домом, вон его авто», — шепнет в спину Филиппов. Автомобиль, за рулем нечто огромное и стозевное. Чудище. Женщина-шофер. «Фефлония… — снова шепчет Филиппов. — Еще хуже его самого… Убивица». Мы все ближе и ближе, решаю так: проедем мимо, присмотримся, а завтра — стремительно и бесповоротно в бой! Вот они — тяжелые двери контрразведки, стоят часовые, входят и выходят офицеры, и вдруг на пороге — толстый, обрюзгший, мгновенно угадываю: он! «Это Солдатов, — хрипит мой помощник, — что будем делать?» — «Держи лошадей и будь начеку!» Рванула клапан кобуры, Филиппов тонким голосом: «С коня палите, с коня! Не уйдете ведь!» Странно… А он что же, не собирается «уходить»? Спрыгнула, ближе и ближе, ближе и ближе, и вот он — передо мной, в глазах — недоумение, через секунду — интерес (это все — позднее, в тот миг только красное пятно вместо лица, и рубчатая рукоять нагана, послушно входит в ладонь). «Что вам угодно, хорунжий?» — «Вы казнили большевиков, утопили баржу с арестованными?» Еще не понимает: «Слава летит за нами, как крылья… Из военной газеты? Писать хотите?» Сунула ему в лицо дуло, трижды выстрелила, опрокинулся, сзади Филиппов крикнул: «Фефа!» Оглянулась — переваливается с заводной рукояткой в кулаке. «Догоняй!» Уложила с первого выстрела, остальное как во сне… Офицеры бросились, один схватил, но отпустил, успела прыгнуть, рванула поводья, ноги не попадают в стремена, но конь уже несет, он с места ударил в галоп, и я уже ничего не слышу и не могу оглянуться, потому что боюсь упасть. И все же оглядываюсь. Пустая улочка. Филиппова не видно. Нужно идти к тетке, он знает ее адрес и, если остался жив, — придет…
