Гелий Рябов - Символ веры
…Павел Иванович видел разбитые дороги, дураков и дур и живой труп Плюшкина. Сколь же счастлив он был… Впереди у России была вечность! И вот — падаль, и кружится воронье, и горят деревни. Из пустого любопытства свернул с большака и минут через пятнадцать вышел к нашему дому. Желтые стены без стекол и рам, тут и там черные следы огня и груды переломанной мебели — дед все переменил когда-то на «ампир», простой, усадебный, без золоченой бронзы. Теперь все это потихоньку зарастает травой. Забвение… Под провалившимся потолком покачивается люстра. Сейчас невозможно понять, каким чудом она там удерживается. Впрочем… Зачем это понимать?
Какой-то сердобольный мужик подвез до города, смеркалось, в доме Мырсикова — ни огонька. И упало сердце: брат приходил не зря. И еще раз упало и оборвалось: чьи-то руки обвили сзади, и холодные ладони опустились на лицо: «Алеша…» — «Надя…» — «Всех расстреляли, — взяла меня за руку и повела в сад. — Осторожно, не наступи». Я опустился на колени, земля была мягкой, податливой, в какой-то сажени, там, в глубине, лежал Аристарх. «И Мырсиков, и Петр», — добавила она, словно прочитав мои мысли. Мы вернулись в дом, огня не зажигали, я выслушал подробный рассказ. Она снова взяла меня за руку: «Что же теперь?» — «Ты по-прежнему со мной?» — «С тобой. Если не оттолкнешь. Если, нужна…» Я притянул ее к себе, и губы наши встретились. Что ж… Экклезиаст-проповедник всему отмерил свое время, но любовь — не от времени. Она никогда не перестает. Она всегда.
…Через пять дней мы были в Омске и остановились у ее тетки, та ничему не удивилась и — как мне показалось — даже обрадовалась. На следующий день я встретился с полковником Волковым и войсковым старшиной Красильниковым, их рекомендовал Каппель, они помогут возвращению на круги своя… Вот стенограмма нашего разговора — память сохранила: «Полковник Каппель известил нас, и, полностью доверяя ему, мы не спрашиваем — кого вы представляете», — это Волков. «Но мы обязаны знать: сведения о прибытии сюда адмирала достоверны?» — это Красильников. «Господа, по той же самой причине я буду полностью откровенен. Деникин аморфен, он вряд ли отдает себе отчет в том, чего хочет: возвращения к февральской республике или царя с парламентом — на английский манер. Вы знаете: он „непредрешенец“; основы правления России решит учредительное собрание. А пока всем без исключения членам императорской фамилии запрещено служить в войсках ВСЮР.[16] (Здесь они переглянулись, более эмоциональный Волков назвал Деникина мерзавцем.) Господа, я информирован представителем Соединенного королевства при Особом совещании Деникина: адмирал должен прибыть в первых числах сентября. И последнее: я, господа, представляю только себя самого. Я предлагаю создать организацию из нескольких преданных идее легитимной русской монархии офицеров; мы должны будем взять на себя утверждение адмирала у власти. Это первый и главный этап. Остальное позже». Помню, Волков сказал: «Прошу не сомневаться ни в моем согласии, ни в преданности идеалам русского самодержавия, но я прошу: если мы добьемся успеха — вы, полковник, гарантируете нам производство в следующий чин». — «Мне этого не нужно, — нахмурился Красильников, — но учитываете ли вы, что к делу немедленно примажутся разные шпаки и прочая сволочь, и все пироги и пышки достанутся им?» Господи, как время и революция изменили облик самых верящих и верных… Они торгуются. Ну что ж… «Господа, нам потребуется прикрытие, официальные, так сказать, деятели, которые отвлекут внимание Сибирского правительства. Мы же останемся в тени. Я ничего и никому не могу обещать. Я не собираюсь пробиваться в главные советники адмирала. Если вы помните Шекспира — то по слову его: мавр сделал свое дело, мавр должен уйти». — «И тем не менее — для себя лично вы хоть чего-нибудь хотите?» — «Восстановления на троне законного русского монарха». Мы разошлись. С завтрашнего утра я начинаю служить в управлении военного контроля (никогда не стремился в контрразведку, но теперь это полезно, к тому же мой отказ могли бы расценить как чистоплюйство, а это подорвало бы мои акции).
Вечером пили чай. Мое сумасшествие исчезает на глазах (на чьих глазах? Впрочем, не важно…). У меня есть дело, которому я отдам жизнь. У меня есть любимая женщина. (Очень странно: до Нади у меня была один раз дама из заведения на Забалканском в Петербурге, еще в корпусе, и сестра милосердия — на фронте. Это было сумбурно и отвратительно. Меня никогда не тянуло к женщинам. Все они дрянь — так я считал. Аристарх советовал обратиться к Бехтереву. Я пожимал плечами. И вот — Надя… Я смотрю на нее, она сидит за больным столом под люстрой «модерн», свет падает на ее лицо, оно прекрасно… Я никогда не видел таких красивых, таких добрых, таких возвышенных лиц. И глаза… В них — бездна. В них душа и высокий дух. Благодарю тебя, Господи, ты внял молитве моей, я никогда не просил Тебя о ниспослании жены, я ничего не просил, но Тебе — виднее.)
Евдокия Петровна разливает чай: «Вам покрепче?» — «Благодарю вас, да». — «Россия, бедная Россия… — Она протягивает чашку. — Царь, Керенский, Ленин, Троцкий… За что ей такое?» — «Пути Господни неисповедимы». — «И все же — вы-то, родственник дорогой, к чему стремитесь, чего хотите? Не повторяйтесь, я все знаю от Надежды. Просто я хочу знать: почему возврат к прошлому столь вам желанен?» Что ей сказать? Что Россия была державой? Что государь император Александр Александрович имел право произнести: «Пока русский царь удит рыбу — Европа может подождать»? Что Россия была совестью мира? Что был Достоевский? Все это общее место, увы. Это не доказательство. Но тогда — что? Не знаю. Рецепта у меня нет. Рецепты — это для аптеки. Для России нужно совсем другое. Вера нужна. Осуществление желаемого и уверенность в невидимом. Но и этого я ей не скажу. «Сударыня, Господь излечил истекающую кровью женщину, сказав: „Дерзай, дщерь! Вера твоя спасла тебя!“ Будем дерзать и мы и верить будем — и перестанет литься кровь».
Утром явился к месту службы, встретили доброжелательно, получил отдел агентурного осведомления, пробежал несколько донесений: воруют продовольствие, ругают правительство (а за что его хвалить?) и пьянствуют. Вот интересный документ: «Товарищи офицеры! В наших руках остановить братоубийственную войну. Что возрождаем мы? Россию ли? Нет, это абсурд. Зря льем кровь во имя полного истощения России. Довольно! Начнем переговоры с большевиками о мире в залитой братской кровью стране». Эта прокламация обнаружена, по словам прапорщика Солдатова, во всех без исключения частях Томского гарнизона. (Неприятный человек с челкой публичной женщины и свинцовыми глазами, постоянно пьян и держит шофером ту самую — мастодонта в юбке с первобытным именем «Фефа».) Договорился о направлении в Томск зачинщиков, судить военно-полевым судом и публично расстрелять, если же зараза въелась — перебить тайно, имитируя действия большевистского подполья. Получил одобрение, это немаловажно, вскоре мне понадобится помощь офицеров и руководства.
Вечером Надя надела красивое старомодное платье тетки, его ушивали все утро по ее фигуре, и мы в обыкновенной извозчичьей пролетке (кареты с гербами у нас пока, увы, нет) поехали в Никольскую церковь — венчаться. Батюшка, благостный, добрый, духовный, грустно улыбнулся: «Кто венцы будет держать?» — «Евдокия Петровна». — «Так ведь это нельзя?» — «А жить как живем — можно?» Разумный священник согласился.
Поклонился знамени Ермака. (Странно… Ермак-то ведь не совсем «царский», он скорее «вольный», ну да все равно.) Потом долгий обряд, и помню только глаза Надежды, теперь жены (благословенна ты в женах — удивительные слова!), и возглас священника: «Мир всем!»
Дома (Евдокия Петровна отдала нам свою спальню) увидел на стене большую фотографию: пожилой мужчина с лицом пророка и две девушки нежно прижались к нему. Одна — Надя, вторая…
— Это моя сестра Вера, — жена перехватила мой взгляд. — Отец… Милый, добрый, прекрасный отец. Алеша, родной, зачем это все? Твой брат погиб от рук красных, отец и сестра — от рук белых. Зачем это все?
Мне нечего ответить. В самом деле — зачем?
ВЕРА РУДНЕВАС Новожиловым прощались долго, не отпускал, требовал слова: что бы ни случилось, как бы ни повернулось — вернусь. Сказала: «Не знаю». Что еще могла сказать? Белые убили отца и сестру, палач известен, приговор вынесен и должен быть исполнен. Он понял — лучше не возражать и молча принес и положил передо мной свою офицерскую форму с погонами (ведь хранил, двурушник, не расстался). «Крест Георгиевский я тебе не дам, обойдешься, да и подозрительно: сопливый хорунжий (одну звездочку с погон — сними!) — и уже с Георгием. Не поверят, заподозрят, и значит, умрешь мучительно. Твоему решению и предстоящему делу палаческому — не сочувствую. Но ты решила, и я должен подчиниться. Прощай». О военной форме я не подумала — подумал он, и сразу пришло решение, возник план: я это сделаю очень просто. Совсем просто…
