Алексей Ракитин - Бриллиантовый маятник
Раухвельды при этих словах Шумилова синхронно улыбнулись, поскольку рассказчик напомнил о реальном случае мошенничества, сделавшимся своего рода столичным анекдотом.
— Мой посетитель продолжает меж тем открытым текстом: «Ваш оценщик может написать, что у меня луга заливные?» Я киваю, дескать, может. А он может написать, что у меня запруды и в них рыба разводится, карп зеркальный, осётр? Я опять киваю, может! Хоть сады Семирамиды на Вашей херсонщине напишем… Гоголевский персонаж, приободренный моими ответами, спрашивает: кому следует ДАВАТЬ? И вот тут я начинаю загибать пальцы: дать надо оценщику нашему, чтобы оценил подороже; дать надо делопроизводителю, который будет вести Вашу сделку; дать надо юрисконсульту, т. е. мне; дать надо архивариусу из Вашего межевого комитета, который будет готовить кадастровую выписку для нас… — тут мать и сын Раухвельды уже начали смеяться, а Шумилов невозмутимо продолжал, — Ну и конечно, нашему распорядительному директору, поскольку без его подписи выплата не пройдёт. Мой гоголевский персонаж задумался, видимо, что — то его в моих словах смутило. Спрашивает у меня, могу ли я всё это организовать? Конечно, отвечаю, могу, вопрос в том, сможет ли он всё это оплатить.
— Это жестоко, Алексей Иванович, — со смехом проговорила г — жа Раухвельд, — Так издеваться над безобидным провинциалом.
— Вы знаете, я ведь сам провинциал, по большому счёту… и я над ним не издевался, я спасал этого бедного глупого Апполона Эвхаристовича от пройдохи, который непременно обобрал бы его на моём месте. М — да, ну так вот. Этот гоголевский персонаж почесав во лбе — Вы не поверите, у него на месте чуба во — о — о — т такой колтун из нечёсанных волос — уточняет: «А сколько надо дать — то?» Я спокойно отвечаю: «Да в пятнадцать уложиться можно».
— А в пятнадцать чего он не уточнил? — со смехом спросил Александр.
— Именно таков был его следующий вопрос: «А в пятнадцать чего именно, неужели тысяч?»-«Да уж представьте себе, не целковых», с достоинством отвечаю я. Апполон Эвхаристович ещё почесал колтун, видно мои слова заставили его о многом задуматься. Затем задаёт главный вопрос: а насколько подорожает сумма полученного на руки кредита в результате всей этой «махинации»? Причём, так и сказал «махинации»! Я не моргнув глазом, отвечаю: ну, тысяч на пять… Он даже и не понял поначалу; уточнил, я, дескать, заплачу лишних пятнадцать тысяч, а получу за это пять? Я покивал: да, именно так!
— Он сказал, что Вы мошенник, — предположил Александр.
— Примерно, да. Он сказал, что я каналья, мироед и хочу пустить по миру его и его детей. Я же объяснил посетителю, что с его стороны было большой ошибкой ходить по этажам самого богатого в России Дворянского общества поземельного кредита и расспрашивать у всякого встречного — поперечного, кому тут дают взятки? Посоветовал поехать домой и никогда более не пытаться обмануть казну.
— Да — а, интересные люди к Вам приходят… — заметил с улыбкой Александр.
— Люди — то самые что ни на есть обычные, — не согласился Шумилов, — Это я просто так про них рассказываю.
— А у меня всё больше колото — резаные раны, странгуляционные следы, такое, о чём в приличном обществе и рассказать неловко!
— Это всего лишь специфика Вашего восприятия. Пройдёт несколько лет и с высоты своего жизненного опыта Вы поймёте, что Ваш труд полезен, важен для общества и все разумные честные люди по справедливости способны его ценить! Вы могли бы сидеть на маменькиной шее, благо она — вполне состоятельная домовладелица, но ведь Вы не пошли этим путём. Вы выбрали путь общественного служения и эа это Вам честь и хвала…
Это были приятные для обоих вечера: обстановка напоминала Алексею Ивановичу его семью, которая была далеко, и которой ему в иные минуты очень недоставало. Разговор порой касался самых разнообразных предметов — новостей уголовной хроники (поскольку все участники вечерних поседелок имели к ней профессиональный интерес), литературы, политической жизни, ещё недавно сотрясаемой студенческими волнениями и народовольческими терактами, а также новостей, касавшихся круга общих знакомых и пр., пр. Но 12 сентября отложенная накануне партия в шахматы так и не была закончена: в девятом часу вечера она внезапно была прервана приходом молодого человека, почти мальчика, поднявшегося в квартиру Раухвельд в сопровождении дворника.
Молодой человек под пристальными взглядами эскортировавшего его дворника и г — жи Раухвельд назвался «посыльным от лица присяжного поверенного Николая Платоновича Карабчевского» и попросил две минуты для разговора наедине. Очутившись в кабинете Шумилова он заговорщически протянул ему запечатанный конверт, попросил прочесть и немедленно дать ответ. В конверте содержалось короткая записка, буквально в три строчки, приглашавшая Шумилова завтра прибыть по указанному адресу в любое удобное для него время для обсуждения вопроса «исключительной важности».
За годы, миновавшие после окончания «дела Жюжеван» Алексей Иванович сделался довольно известным в определенных кругах «специалистом по разрешению приватных дел». Случилось это как — то само собой, Шумилов даже не прикладывал к поддержанию подобной репутации особых усилий. Его начали приглашать для проведения расследования в интересах защиты в спорных уголовных делах, в тех случаях, когда требовалось собрать доказательства в невиновности несправедливо обвиненного человека. Нередко бывало так, что полиция не умела или не хотела прикладывать усилия в этом направлении, и тогда адвокат сам брался за расследование. Подобные несвойственные им функции могли хорошо выполнить могли далеко не все присяжные поверенные, даже признанные светилами столичной адвокатуры. Поэтому как — то сама собой установилась традиция при изучении особенно запутанных дел приглашать Шумилова, который оказывался то ли в роли юридического консультанта, то ли частного сыщика, то ли переговорщика с противной стороною. Алексею Ивановичу не раз удавалось не только доказать alibi обвиняемого, казалось бы безнадёжно запутанного в деле, но и назвать настоящего преступника. Это снискало ему репутацию отличного сыщика и человека, всегда имеющего непредвзятый взгляд на вещи. В то же время, он был весьма щепетилен в вопросах чести и всем было хорошо известно: если его розыски приводили к выводам, подкреплявшим версию обвинения, он никогда не подтасывывал результатов в угоду своим клиентам. Шумилов полагал, что совершивший переступление должен понести справедливую кару — на этом простом и незыблемом постулате должен держаться весь миропорядок.
Шумилов спрятал письмо во внутренний карман пиджака и ответил на немой вопрос, читавшийся во взгляде посыльного:
— Передайте Николаю Платоновичу, что я буду по указанному адресу завтра в половине одиннадцатого утра.
Проводив визитёра, Шумилов вернулся в гостиную к Раухвельдам.
— Вы меня извините, Алексей Иванович, — начал издалека Александр, — но я сделался невольным свидетелем Вашего разговора… неужели это тот самый Карабчевский?
— Эко Вы, Александр, рака за камень заводите, — усмехнулся Шумилов, — Можно было без извинений поинтересоваться. Вы не ошиблись, это тот самый присяжный поверенный. Это ему наш «король смеха» Константин Варламов прямо со сцены Мариинки в «Севильском цирюльнике» посреди акта сказал: «Николаша, приходи ко мне на пирог во вторник»!
— Да Вы всё шутите, Алексей Иванович! — засмеялась г — жа Раухвельд, — Саша, скажи мне, Алексей Иванович шутит со мною? Он постоянно меня подначивает!
— Нет, маменька, казус такой действительно имел место быть, — подтвердил Александр, — Варламов с Карабчевским большие друзья!
— Варламов, конечно, талантище, ему всё простят! — вздохнула женщина, — Но вот чтобы так, посреди «Севильского цирюльника» сказать «приходи ко мне, Николаша» — это, конечно, анекдот!
— Можно вопрос, Алексей Иванович? — поинтересовался Александр.
— Разумеется. После ужина можно даже два вопроса, — кивнул Шумилов, — Вы, наверное, хотите узнать моё мнение о Карабчевском?
— Как Вы угадали? — изумился молодой человек.
— Услышав из моих уст какую — нибудь новую фамилию Вы непременно спрашиваете моё мнение об этом человеке. Так что ошибиться в догадке весьма сложно.
— В самом деле? Никогда не замечал… — Александр на секунду задумался, — Я хотел спросить, считаете ли Вы Карабчевского нравственным человеком?
— Ну… — Шумилов качнул головой, озадаченный постановкой вопроса, — Я не Господь Бог, и у меня нет весов, чтобы взвешивать нравственность незнакомого мне человека.
— Ну почему же «незнакомого»? Очень даже знакомого! Разве Вы не знаете, что Карабчевского после университета не взяли в министерство юстиции по причине неблагонадёжности?
