Анатолий Афанасьев - Зона номер три
При чтении досье Сергей Петрович закручинился. Без сомнения, судьба сталкивала его с одним из крупнейших оборотней режима. Один из столпов демократии — Донат Сергеевич Большаков. Депутат Государственной Думы от партии экономической воли, директор концерна «Свиблово». За ним стояли — нефть, алмазы, недвижимость и… медицинское страхование. Грандиозная, колоритная фигура. Возник в большой политике, в отличие от Чубайса, не из цветочного ларька, а из самой натуральной лагерной топи. Скупые аналитические характеристики, приложенные добросовестным Козырьковым, давали понять, что этот человек шагал по жизни по колено в крови, но душой тянулся к изящному. С фотографии глядел полнокровный крепкий человек лет шестидесяти, лысоватый, с темным пристальным взглядом, как бы предупреждающим: «Пасть откроешь — задавлю!» Умное, хорошее лицо, одухотворенное множеством чужих смертей. Особых примет нет.
Слабостей две: склонен к речевой шизофрении (вроде Горбачева) и тянется к нежному девичьему мясцу. Сведения в центральном компьютере — стерты. Состояние грубо оценивается в миллиард долларов. Круг знакомств всеобъемлющ — от персидской княжны до Димы Васильева (общество «Память»). Основные западные партнеры — Франция, Испания, Израиль. Любимый напиток — хлебная водка. С 1965 года состоял на учете в институте Сербского. Пять лет назад документы из архива клиники изъяты. Гипотоник, геморрой.
Блестящая работа, подумал Литовцев, откладывая досье и от души пожелав Козырькову здоровья и успехов в личной жизни.
Прямого выхода на Большакова у «Русского транзита» не было, поэтому Сергей Петрович позвонил Тамаре Юрьевне.
Пожилая чаровница, видимо, спилась окончательно, иначе вряд ли огрызнулась бы так грубо на зов любимого человека, который был так же скор на руку, как неутомим в постели.
— Сейчас приеду, Тома, — предупредил Сергей Петрович. — Посиди пока в ванне, отмякни.
Перед тем как уехать, он переговорил с Козырьковым. Разговор получился более лирический, чем деловой. Иннокентий Павлович не был знаком с Гурко, но, как и каждый сотрудник спецслужб, поднявшийся выше майора, наслышан был о нем предостаточно. Правда, в его представлении Гурко был не тем человеком, каким его знал Литовцев. Эту разницу и решил немного сгладить Литовцев.
— Ты думаешь, Кеша, мы разыскиваем какого-то яйцеголового выскочку, но ты ошибаешься.
— Возможно, — ответил безмятежный Козырьков, который за год совместной работы в «Русском транзите» так и не привык к тому, что он, полковник по званию, хотя и бывший, должен подчиняться майору.
— Я объясню, кто такой Олег. Во-первых, он гений. Во-вторых, поэт.
— Все мы по-своему поэты.
— Не злись, Кеша. Тебе не нравится, как с ним носились в прошлые годы. Мы с тобой ломовые лошади, а он вроде белая косточка. Но вспомни: ты из органов слинял туда, где больше платят, а Олег, когда дерьмом запахло, просто удалился на покой. Чтобы не мараться.
— Тебе не кажется, Серый, что ты убеждаешь сам себя? — Козырьков закурил свою вечную «Приму». Где он ее только достает? Умный, злой, старый лис, который никогда не делал осечек. У них было много общего — одна профессия, гордыни через край. Но ни разу ему не удалось поговорить с полковником без затей, без тайной подковырки. Он догадывался, что многоопытный служака не испытывает к нему симпатии. Это не особенно его волновало. В их работе личные отношения имеют значение, но не решающее. У ментов — да, у них — нет. Доверять все равно полностью никому не будешь, хоть брату родному. Но сегодня ему хотелось, чтобы Козырьков сердцем почуял, как важно для него найти Олега. Слов только не было, чтобы объяснить.
— У меня нет жены, — сказал он. — Ты же знаешь. Сбежала в Штаты с каким-то богатым мерзавцем. Хорошая была женщина, актриса. Жаль, ты не слышал, как она пела.
— Я слышал, — возразил Козырьков. — Она работала в детском музыкальном театре, потом в варьете на Калининском. Пела действительно прилично. Поздравляю.
— Детей у меня тоже нет. Ларочка боялась, что у нее после родов грудки усохнут.
Козырьков промолчал. У него было такое выражение лица, как если бы он присутствовал на совещании партактива работников железнодорожного транспорта.
— Но у меня есть друг и брат, — сказал майор. — Это Олег Гурко. У тебя, Иннокентий Палыч, есть друзья?
Козырьков сделал вид, что задумался. Друзей у него не было, это известно всем, но у него было трое детей. Один из них, старший сын, учился в колледже Святого Патрика в Нидерландах. Собирался стать правоведом. Младшая дочь, двенадцатилетняя Алина, в этом году заняла первое место на городском конкурсе бальных танцев. В отличие от большинства россиян, ему было что терять в этой жизни.
— Сергей, я делаю все, что могу. Не волнуйся. Не надо перестраховываться. Если Гурко накрылся, обещаю найти его труп.
— Спасибо, — поблагодарил майор.
…Тамара Юрьевна выполнила его пожелание: он обнаружил ее сидящей в ванне. Дверь в квартиру открыл своим ключом, и первое, что услышал, были заунывные звуки наподобие шаманских заклинаний, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери ванной. Заглянул, Тамара Юрьевна охнула и брызнула в него мыльной пеной, но он уклонился.
— Ты гад! — сказала она. — Ты меня измучил. Сергей Петрович уселся на белый пластиковый стульчик и ласково поглядел на старую подругу. Разнежившаяся в розовой пене, пышнотелая женщина и не думала его стесняться. Он определил ее состояние — с утра на голодный желудок примерно грамм двести водяры. Но удивительное дело, пьяная, с опухшими черными очами, с потекшей косметикой, с нелепо торчащими огромными грудями, с мокрыми, растекшимися по плечам метлами волос — она была соблазнительна, как юная вакханка на лугу. Хоть сразу раздевайся — и ныряй. А ведь ей давно перевалило за пятьдесят. Неувядающая женщина-вамп отечественного разлива, сотканная из коварства, похоти и лукавого ума. Кроме спиртного, у нее была еще одна слабость: старея, она все больше душевно склонялась к молоденьким мальчикам. Тридцатипятилетний Литовцев был для нее, конечно, перестарком. Но он с лихвой компенсировал этот свой недостаток энергичным обхождением. Тамара Юрьевна признавалась, что он единственный мужчина, которого она иногда боится до колик во влагалище. Пряное, физиологическое остроумие было ей свойственно, но она умела быть элегантной, хорошо воспитанной дамой из высшего света, меломанкой и ценительницей прекрасного, да вообще кем угодно. Сергей Петрович давно пришел к мысли, что она переместилась в Москву прямо из адовых конюшен, не случайно ее обширные связи, имеющие тоже потусторонний привкус, простирались аж до самого Ватикана.
— Я ведь к тебе по срочному делу, голубушка, — улыбнулся он. — Просто-таки по архисрочному.
— Неужто? — Тамара Юрьевна смотрела на него уничтожающим взглядом, каким чистоплотная хозяйка смотрит на выскочившего из умывальника таракана. — Тогда ультиматум, дружок. Сперва сниму с тебя пенки, все дела потом.
К такому повороту Сергей Петрович был готов и понимал, что разумнее не противиться. Пенки она начала с него снимать прямо в ванной, а окончательно угомонилась на своем утешном ложе, напоминающем размерами небольшой стадион. На все похмельные утехи ушло часа полтора, и чтобы уложиться в такой сравнительно короткий промежуток, Сергею Петровичу пришлось попотеть от души. Затем он принес ей кофе со сливками, рюмку коньяку и тонко нарезанный, как она любила, апельсин.
Тамара Юрьевна блаженно дымила черной сигаретой, ведьмины очи потеплели.
— Все-таки ты классный мужик, — похвалила Сергея Петровича. — Пожалуй, у меня таких не было.
— Сейчас не о том речь, — Сергей Петрович опустился у ее ног. На плечи накинул ее белый банный халат, в котором могло уместиться двое таких, как он.
— Слушаю тебя, родной мой!
— Большаков Донат Сергеевич. Слыхала про такого?
— Что дальше?
— Сегодня вечером он должен предложить тебе работу. Или лечь с тобой в постель. И то и другое меня устраивает.
Несколько мгновений пожилая кудесница испепеляла его жгучим огнем цыганско-еврейско-испанско-славянских очей, но он даже не задымился.
— Ты заурядная гебешная ищейка, — наконец холодно изрекла. — Мустафой ты подавишься. Это не Подгребельский. Это даже не Березовский.
— Обсуждать нет смысла. Ты сможешь это сделать? Через три часа он будет на презентации какой-то гадости в этом вшивом притоне, в Эль-палац-клубе. У него выступление.
— Кажется, я уже говорила. Ты чудно на меня действуешь, Сережа. Мне все время хочется плакать. Наверное, это любовь.
— Тамара! Ты сделаешь это?
В ответ она рассказала поучительный случай. Однажды покойный Подгребельский, возомнив себя круче папы римского, попробовал перебежать дорогу Мустафе. Речь шла об аренде складов на Лосиноостровской. В них одновременно вцепились концерн «Свиблово» и «Русский транзит». Сделка была выгодная, с реальной возможностью мгновенно сбыть территорию немцам за наличник. Недоразумение возникло из-за того (типичная, кстати, ситуация), что какой-то хваткий чиновник из префектуры дал добро и «Свиблову» и «Транзиту», получив солидную мзду и с тех и с других. Бесстрашный, волевой был паренек, его вскорости скормили щурятам в Москве-реке. Умные люди, в том числе и Тамара Юрьевна, и Козырьков, когда узнали, на кого нарвался шеф, сразу посоветовали: отойди, остынь, не дури. Куда там! Подгребельский на ту пору уже думал о себе, что он двухголовый. Ввязался. Опередил. Прокрутил купчую через подставное лицо. Схватил бабки. Радовался, как ребенок. Надул батюшку.
