Станислав Родионов - Прозрачная женщина (сборник)
– Дохлую корову сбросили?
– Откуда в городе дохлая корова? Штангу.
– Какую штангу?
– Спортивный снаряд.
– По пьянке, что ли?
– Тут сложнее. У кладовщика числилась эта штанга. Только место занимала. Он ее списал. А списанное имущество положено уничтожать. Попробуй-ка эту стальную дуру уничтожь. Обернули мешковиной и в реку. Инструкцию соблюли.
– В металлолом бы сдали.
– Кто же примет хорошую неиспорченную вещь?
– Смешные у вас случаи.
– Я же говорил, что преступники разные бывают.
– К нам журналист приезжал насчет шефства над колонией...
– Какое шефство?
– Помочь перевоспитывать. Некоторые девчата переписку затеяли, посылки слали. У Нельки Дуплищевой любовь вроде телесериала. Переписывалась, ездила на свиданку, после освобождения он прибыл к ней, подали заявление в загс. И вдруг ему звоночек телефонный от девицы из бывшей компашки. Он Дуплищеву побоку и к той. Заодно магнитофончик прихватил. На память о благородном Нелькином поступке. «Я включу магнитофон; ты придешь, как дивный сон...»
– Непритязательная твоя Нелька.
– Непритязательная... Я же рассказывала вам про одиночество.
– Знаешь, не верю я в это одиночество.
– Как это не верите?
– За одиночество частенько выдают эгоизм.
– Одна посидишь, вот эгоисткой и заделаешься.
– Наоборот: не эгоизм от одиночества, а одиночество от эгоизма.
– Какая разница.
– Существенная. Истинно одинокий человек стремится к людям. А эгоист стремится только к самому себе.
– Есть у нас в госприемке Кира Водоевич. Мандаринчик! Кожа как у лепестка. Одевается под самый последний стиль. Джинсовых сапожек еще ни у кого нет, а у Кирки уже на ногах. Лосьоны из Парижа. И что она делает?
– А что она делает?
– Ждет.
– Ну, и дождалась?
– Фигушки.
– А чего ждет?
– Сама не знает.
– Поэтому и не дождется.
– Что ж ей прикажете: самой на шею вешаться?
– Личностью надо быть, Нина.
– Как это личностью?
– Есть такая заочная служба знакомств. Знаешь?
– Век не бывала.
– Приходит жаждущая познакомиться и связать с кем-нибудь свою судьбу. С ней беседуют, задают множество вопросов. Потом просят пересесть на диван в другом конце комнаты, чтобы была видна фигура и походка. Все это записывается на видеомагнитофон. То же самое проделывают и с мужчинами. Ну а потом по этим роликам выбираются кандидатуры, вступают друг с другом в переписку и уже знакомятся воочию.
– А если на видике нравился человек, а живьем не понравится?
– Возможны следующие попытки. Но дело не в этом. Мой знакомый психолог провел такой эксперимент: он обратился к двадцати пяти девушкам – инкогнито, разумеется, – с разными просьбами. Например, подошел к одной и сказал, что он приезжий, его обокрали, положение бедственное, и попросил денег. Вторую девушку попросил посидеть один день с его больной матерью. Третьей предложил поехать с отрядом в деревню и помочь старухам. Четвертую агитировал принять участие в ремонте храма. И так далее. Из двадцати пяти молодых женщин откликнулись только две. Вот и ответ на вопрос. Нет в них ни социальной активности, ни гражданственности, ни элементарной отзывчивости. Я на такую женщину век бы не глянул, будь она вся в парижских лосьонах.
– Они в этом не виноваты.
– А кто виноват?
– Не забывайте, что мы выросли в эпоху застоя.
– Хорошо устроились.
– Почему «хорошо устроились»? В застой-то?
– Я вот вырос во времена культа.
– Это, конечно, хуже...
– Теперь модно все валить на эпохи. Культа, волюнтаризма и застоя.
– Я, что ли, этот застой придумала? Газеты пишут.
– Ну а ты лично что думаешь?
– Конечно, и от самого человека зависит...
– Именно. А то говорим так, будто поколение семидесятых росло в самое тяжелое время... А кто рос до революции, время легче было? А время гражданской войны – легче? А время культа личности? А время войны? Да и шестидесятые годы не просты: и кукуруза была, и коров отбирали, и интеллигенции доставалось... Бывают в истории хорошие времена-то? У каждой эпохи свои заморочки.
– Сергей Георгиевич, а почему же тогда?..
– Нина, мы болтаем, а нам еще работать. Доедай.
– Нет-нет. Спасибо за чаек, очень вкусно.
7– Итак, вы пошли смотреть пурпур Ольхина.
– Мы смотрели несколько раз. Про все рассказывать?
– А сколько?
– Раза три.
– Только эту картину?
– Только ее одну.
– Что, так хороша?
– Картина называется «Закат на море». Впереди несколько плоских камней, а за ними море, горизонт и солнце как бы сливаются в один красный цвет. И верно, пурпур. На мой-то взгляд, все это не ах. Валерию, правда, сказала наоборот. Мол, с ума сойти от этого пурпура. А Валерий смотрит и млеет на глазах. У него даже шея дрожит, как у голодного.
– Но почему только к этой картине? В музее же их тысячи...
– Я и сама удивляюсь. Картина же небольшая. Да я ведь разбираюсь в живописи, что тетя Маша в компьютере.
– Валерий свое пристрастие к этой картине как-то объяснял?
– Однажды он бросил, что на Западе за нее дадут миллион.
– Ах, вот что. И к чему сказал?
– К тому, что в музее народ у нее не толпился.
– Теперь расскажи про последнее посещение...
– Я собиралась на работу. Вдруг телефонный звонок. Восьми еще нет. Думаю, кто в такую рань. Валерка. Голос хриплый, усталый. Спрашивает, могу ли я не пойти на работу. Если предупредить, то могу, а что, спрашиваю, случилось. Оказывается, кончил свой пурпур.
– Почему пурпур?
– Я же говорила, что у него дома стоял прикрытый мольберт.
– Ага, вы пурпуром теперь зовете любую картину.
– Да нет, он делал копию с картины Ольхина «Закат на море».
– Где, в музее?
– Да, работал по утрам. Ему разрешили, как студенту Академии художеств.
– Вам показывал?
– Кто же показывает неоконченное? Ночью кончил и сразу позвонил.
– Нина, какой смысл тебе показывать, если ты не разбираешься?
– Странный вы человек... Я ж ему не чужая.
– Так. Посмотрела?
– Сразу же звякнула на работу, отпросилась и поехала. Валерий как не в себе. Бледный, кофе чашками глушит, молчит...
– Почему?
– Шесть месяцев работал. Любимый художник. Потом, от этой копии что-то там в Академии зависело. Повернул картину к свету и на меня смотрит. А я, честное слово, от души брякнула: «Валерий, да это еще лучше, чем у Ольхина!»
– Так понравилось?
– У Ольхина-то пурпур, но как бы прикрыт дымкой. А тут краски свеженькие, блестят, яркость, точно из арбуза мякость вынули. А он как услыхал, что лучше, чем у Ольхина, помертвел весь да как шарахнет чашку с кофе об пол. Я обомлела, первый раз его таким вижу. Кричит: «Тебе на мясокомбинате студень варить, а не с художниками общаться. Не может быть лучше, чем у Ольхина, – может быть или как у него, или хуже».
Впервые мы поссорились. Как поссорились... Я же понимаю его состояние. Творческая работа.
– Чем все кончилось?
– Валерий говорит, что мы сейчас поедем и сравним. Стал собираться. Но нервничает, какой-то порывистый. Начал бриться. То ли бритва худая, то ли нервничал, но щеку в кустиках оставил. Попросил меня помочь. А я-то откуда умею. Стал показывать. И как-то неудачно взмахнул рукой – бритва задела мою верхнюю губу. Пустяк, вроде укола. Валерий говорит, кровь идет. Даже испугался. Вот видите, еще не зажило. Но шрама не будет.
– А что сделал Валерий?
– Он достал пузырек с какой-то жидкостью. Говорит, примочим, и все пройдет. И еще...
– Ну-ну?
– Валерий опустился на колени и...
– Поцеловал край твоего платья.
– Нет, я была в брюках. Опустился на колени и сказал, что эта моя капля крови соединит нас до гроба.
– Скажи, он всегда брился безопасной бритвой?
– Обычно электрической. У него их две.
– Почему же в этот день взял безопасную?
– Чтобы чище. Электрические бреют грязновато.
– Не понимаю, как безопасной бритвой можно порезать другого человека? Лезвие-то в станке.
– Господи, да всякое бывает. А может и не лезвием, а краем станка; он металлический, из нержавейки.
– Кровь-то перестала идти?
– Чепуха же, царапина. Пузырек на всякий случай Валерий взял. Все-таки кровь сочилась.
– Пользовался примочкой?
– Да, в такси и в музее.
– На такси ехали?
– Как же. Холстик вез и подрамник. Картину-то надо было на что-то повесить. Самое смешное знаете в чем?
– В чем?
– Картину я так и не сравнила.
– Нина, по порядку.
– Приехали, вошли... Этот зальчик, где висит Ольхин, вы представляете?
– Да.
– Он маленький и на отшибе. Будний день. Народу мало. Люди толпятся у полотен больших, известных. Валерий нервничал и все тянул время. Я уж ему сказала, что нечего дрожать. Как получилось, так и получилось. Орел мух не ловит. Давай, показывай, сравним. Валерий установил свой подрамник... Смотрит мне в лицо и говорит: «Опять кровь на губе. Дай-ка я прижгу ее как следует». Вытащил из кармана пузырек, намочил платок и к губе прижал... Тут со мной позор и случился.
