Татьяна Степанова - Предсказание – End
– Что ты написал? – она старается не выдать своего волнения. – Мальчик… Тебя ведь Герман зовут? Что ты там написал? И…
– Иисус, – он закусывает губы от боли, стараясь не застонать. – Ну, что же вы – читайте, как на заборе. Иисус, а может быть, Ирод.
Эта его фраза потрясает ее не меньше увиденного.
– Что же вы? – его голос срывается на хриплый крик. – Читайте же, читайте, как на заборе!
Он разводит руки в стороны. Кровь из порезов заливает его потертые джинсы. У него ножом на груди вырезано женское имя, начинающееся с буквы И. «Ирма» – сейчас здесь, в кабинете Шубина, Вера Захаровна это хорошо, слишком хорошо помнит.
Ирма Черкасс – так звали ту убитую девушку, внучку академика. Но это случилось потом, через год. А пока…
– Зачем же он вернулся? – шепчет Вера Захаровна. – Как же он мог вернуться сюда?
Шубин ей не отвечает. Его глаза расширены. Внезапно он лезет в карман пиджака, достает упаковку таблеток, высыпает сразу несколько белых колесиков на ладонь. И судорожно глотает.
Точно так же, как… Вера Захаровна вспоминает – точно так же на том заседании объединенной комиссии по делам образования, куда были приглашены представители райкома и РОНО, глотала таблетки та учительница немецкого языка. Вербицкая была ее фамилия. Это было официальное окончание истории, вошедшей в городские легенды под именем «истории учительницы и ученика». Герман Либлинг – сын инженера Либлинга, эта фамилия и тогда фигурировала в деле. Но это было гораздо раньше истории с маниакальным членовредительством. Он учился тогда в восьмом классе, и соответственно ему было… да, где-то около четырнадцати. А учительнице немецкого Вербицкой было лет тридцать семь. Она тоже была незамужней, бессемейной и как учительница имела в городе репутацию отличного педагога. Особенно после того, как ее выпускница поступила на филологический факультет МГУ на немецкое отделение. К ней стали обращаться как к педагогу-репетитору, чтобы помогла ученикам более глубоко освоить язык – уже по чисто индивидуальной программе. Инженер Либлинг (у него были немецкие корни) просил ее позаниматься и с его сыном – в период школьных каникул.
И они занимались – сначала в школьном классе, а потом учительница Вербицкая стала приглашать своего ученика к себе домой – жила она в коммуналке на улице Первопроходчиков, как раз неподалеку от городского парка. Вера Захаровна внезапно представила, как они сидели за столом под зажженной лампой с оранжевым абажуром (в Тихом Городке в те времена в каждом доме имелась такая). Сидели друг напротив друга, разделенные только столом, – почти сорокалетняя женщина, учительница. И очень красивый четырнадцатилетний мальчишка – ученик. Читали, склоняли, повторяли что-то вроде: Ich liebe, Du libst, Liebhaberei, Liebhaber…[1]
Слово отчетливо прозвучало в мозгу Веры Захаровны – точно чей-то голос, ломкий, подростковый, но уже с басовитой мужской хрипотцой, повторил его. Вера Захаровна поднесла руку к глазам – да что же это такое? Перед глазами плясали белые буквы, кружились, вертелись, сливались в белый круг. Она коснулась оконного стекла. Это не имеет, не может иметь никакого отношения к ее воспоминаниям, это просто игра, спасение от скуки, от темных одиноких вечеров, от пустой холодной постели…
А тогда, много лет назад, первой тревогу забила соседка учительницы по коммунальной квартире. Она написала анонимку в РОНО – грязную анонимку, так этим школьным деятелям тогда показалось, не соответствующую истине, оскорбляющую человеческое, женское достоинство и честь профессии учителя. Тогда был самый разгар, точнее, угар перестройки, и таким кондовым изобретениям, как анонимки, уже не верили, их просто гнушались. Но дотошная соседка не успокоилась. Она лично явилась к завучу школы – той самой, где преподавала Вербицкая. Ее разговор с завучем состоялся без свидетелей, но уже на следующий день о нем было известно и в РОНО, и в комиссии по делам несовершеннолетних, и в райкоме комсомола. «Я не знаю, что там за занятия у них, чего они там изучают, штудируют на пару, – докладывала соседка. – Но уши-то мне не заложишь. А через стенку все слышно – стоны, вскрики и все такое прочее… Я не специально подслушиваю, вы не подумайте, но перегородка-то хлипкая, так что поневоле слышно. Стоны, вскрики… ну как будто свидание, брачная ночь…»
Недолго думая, завуч решила действовать – проверить, чем же все-таки занимаются учительница Вербицкая и четырнадцатилетний сын инженера Либлинга Герман. На помощь себе она пригласила инспектора детской комнаты милиции. Они появились в коммунальной квартире в отсутствие Вербицкой – бдительная соседка предоставила им для засады свою комнату. А потом домой пришла учительница. А чуть позже появился и ученик. Урок за закрытой дверью начался и…
Все шокирующие подробности Вера Захаровна – в то время инструктор райкома комсомола – узнала намного позже. Завуч школы, инспектор детской комнаты милиции и соседка выбили дверь и застигли учительницу и ее четырнадцатилетнего ученика в постели – голых, мокрых от пота, задыхающихся от страсти. Нет, от животной гнусной похоти – тогда еще слишком молодая и не искушенная в таких вопросах Вера Захаровна именовала это для себя только так. В Тихом Городке никогда прежде не случалось ничего подобного. И грянул беспрецедентный скандал.
Им всем – и в школе, и в РОНО, и в райкоме комсомола, и в милиции – казалось тогда, что во всем виновата учительница Вербицкая – грязная извращенка, совратившая ни в чем не повинного подростка, своего ученика, мальчишку четырнадцати лет. Так им казалось тогда. До кровавой трагедии в парке было еще ой как далеко. И вырезанные ножом на живой плоти буквы не могли еще и присниться даже в страшном сне.
Вера Захаровна помнила то заседание объединенной комиссии, на котором разбирали персональное дело учительницы Вербицкой. Помнила ее красные от слез глаза, распухший нос, помнила, как она беспрестанно сморкалась в скомканный платок, как глотала таблетки (точно так же, как сейчас Шубин, – торопливо, суетливо). Помнила и то, что ей самой тогда было очень тяжело, неприятно смотреть на эту женщину. Помнила ее мольбу (иначе-то и не скажешь) после того, как отгремели громы и молнии выступлений «возмущенной общественности»: «Делайте со мной что хотите, я виновата, только не забирайте, не отнимайте его у меня… Мальчик мой любимый, бесценный мой мальчик…»
Тогда с сыном инженера Либлинга Вера Захаровна не общалась. С ним проводили долгие нудные беседы в школе, в детской комнате милиции – «по душам», очень осторожно, чтобы не дай бог «не нанести травмированной подростковой психике новую рану». Им всем тогда казалось, что Герман Либлинг – жертва в этой шокирующей истории, бедный ягненок, попавшийся в сети коварной педофилки.
А потом все вроде бы утихло. Учительницу Вербицкую с позором выгнали из школы, ей пришлось уехать из города. Куда – этого никто не знал. А сразу же после ее отъезда Тихий Городок был снова потрясен до самых своих основ.
Ранним утром жители улицы Гражданской Войны (бывшей Коровьей) были разбужены жутким воем. Сторож магазина старик-ветеран потом рассказывал: «Проснулся я и не пойму – то ли я в магазине, то ли в аду. Бесы так в аду, наверное, воют, когда заживо друг с друга кожу дерут». Он выскочил на улицу, по его словам, мимо него пронесся огненный воющий шар. Жители домов, прильнувшие к окнам, успели понять, что это собака – они узнали ее, это была московская сторожевая завуча школы – той самой, которая вывела на чистую воду шашни учительницы Вербицкой. Пес был любимцем ее и ее детей, это была добродушная ленивая собака, равно дружелюбная ко всем соседям. Все знали, что частенько по утрам хозяйка выпускает пса на улицу – отлить и сделать другие важные дела. Собаку никто не трогал и не боялся, она тоже никого никогда не трогала, и вот…
Горящий пес несся по улице. В воздухе витал сильный запах паленой шерсти, горелого мяса и бензина. На собаку плеснули бензином из канистры и бросили спичку. Пламя мгновенно занялось. И воющий от страшной боли живой факел помчался прочь. Видимо, инстинкт погнал его домой. Семья завуча жила на первом этаже двухэтажного деревянного дома. Таких домишек на улице Гражданской Войны было большинство. Последним судорожным усилием сжигаемый заживо пес подпрыгнул и, с хриплым ревом высадив в окне стекло, рухнул на пол родной кухни. Искры разлетелись в разные стороны; кухонный пластик, линолеум, занавески – все занялось огнем.
А потом был большой пожар, хаос, суматоха. По Тихому Городку в сторону улицы Гражданской Войны неслись пожарные машины. Пламя потушили, завуча и ее семью спасли – физически никто особо не пострадал, а вот морально… С того самого дня младший сын завуча стал дико заикаться, слова не мог порой выговорить, бедняга.
В том, кто же был виновником всего этого зверства с собакой, досконально и подлинно так тогда и не разобрались. Кроме живого воющего факела, никто ничего не видел, не слышал. Не нашли и ту канистру из-под бензина, тем более уж ту самую спичку. Но молва – глухая, упорная молва – прочно приписала весь этот кошмар четырнадцатилетнему Герману Либлингу. «Он так отомстил за учительницу, за любовницу свою отомстил», – шептались в городе. Парня опять вызывали тогда в детскую комнату милиции, но он все отрицал, только пожимал плечами да кривил губы – то ли в усмешке, то ли в гримасе, портившей его красивое лицо.
