Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына
— Уф! Насосался! — наконец заявил беспризорник.
Он вяло обвел глазами комнату и вдруг заметил прилепленную к платяному шкафу картинку. Там над погостом с покосившимися крестами стояла церквушка, а где-то внизу под горой катилась река и зеленел лес. Абдулка напрягся: ему показалось, что он со страшной высоты несется вниз, к церквушке, к распластанной среди лесов и полей реке, — так, что воздух звенит в ушах. У него закружилась голова, он зажмурился и воскликнул:
— Ух ты! Слушай, чего тебе за нее достать? Беда мне понравилась.
— Не выйдет, — вздохнул мальчик. — Это тоже отцовская. Он ее любит.
— Ну, ладно. А еще картинки есть?
— Можно поискать, — нехотя согласился мальчишка и стал выдвигать ящики стола, вынимать какие-то коробки, папки. Просмотрев, всовывал обратно. Небольшую резную шкатулочку без крышки поставил на стол и, вынув сверток, развернул. Оттуда выпали деньги, а мальчик, расправив бумагу, торжественно протянул ее Абдулке. У беспризорника пересохло горло: он смотрел то на деньги, то на картинку.
— Ну, чего ты? — спросил хозяин. — Не нравится, что ли?
— Нра-авится… — с трудом произнес Абдулка. — Можно… взять, ага?
— Конечно, — удивился тот. — А зачем же я искал?
Беспризорник бережно свернул бумажку и сунул куда-то за подкладку пиджака. Мальчик пошел проводить его.
— Ну, бывай! — сказал Абдулка и вразвалку зашагал по тротуару. Но вдруг остановился и повернул обратно. Приблизившись к мальчишке, он худой лапкой схватил его за рукав и спросил: — Слушай, ты кто такой? Маленький, а уже фраер. А если бы я те деньги стырил? Между прочим, надо было. То-то выдрали бы тебя как Сидорову козу!
Он горько сплюнул в пыль и убежал. Женька Войнарский растерянно глядел ему вслед.
18
В этот день Кашин так и не ушел домой, не дождался подмены: то ли не выдалось возможности, то ли в суматохе про него просто забыли. Он сидел в кабинете, приводил в порядок свои бумаги, пил чай в дежурке; к ночи привезли со станции проворовавшегося и скрывшегося с семью тысячами золотых рублей кассира губздрава. С этим все было ясно, и Семен отправил его к дежурному следователю. Потом пришлось побывать в каморке, где повесился бывший антрепренер здешней драмтруппы, теперь ярмарочный клоун и зазывала. В последнее время старик впал в полное ничтожество: глотал разную гадость, пропил всю свою одежду. Он и теперь был в одних грязных кальсонах, ничего больше у него не осталось. Кашин свез его в анатомический покой и пешком отправился обратно. Пришел уже очень поздно и сразу лег спать в кабинете на выпрошенной у Муравейко шинели.
Утром, ни свет ни заря, дежурный вошел в кабинет и начал дергать Кашина за ногу. Семен лягнулся — тот отлетел к двери, выругался.
— Получил? Так-то, брат! — спросонья сипел Кашин, оглядываясь. — Нехороший ты, Муравейко, мужик. Сам не спишь и другим не даешь.
— Вставай-вставай! Совсем разбаловались! Убийство, вставай, будь ты неладен!
— Ох! — Семена мигом подняло с пола. — Кого? Чего? — Он заметался по кабинету.
— Брось суетиться, салага. Иди умойся, пока я за заявителем схожу.
Когда дежурный ввел сухого, седоусого, растерянно моргающего субъекта, Кашин уже сидел за столом, умытый и даже слегка причесанный.
Заявитель прошаркал в кабинет и остановился, хватаясь за сердце. Семен вскочил, подставил ему стул.
— Box… Вохмин я… Спиридон Фомич… Охх…, Жи… живу на улице, это… борца революции Рыбина… И… и… — Старик бессильно опустился на стул.
Покуда ездили за следователем, Семен успел вытянуть из охающего, постоянно клонящегося в обморок Вохмина немногое.
Неделю назад его, старшего счетовода-делопроизводителя губфинотдела, послали в уезд на ревизию. Он приехал пароходом сегодня ночью и сразу отправился домой. Жил он на дальней улице. Название ее показалось Кашину знакомым, но представить четко, где она находится, Семен так и не смог, а спросить не хотел: при каждом вопросе счетовод как-то нелепо дергался и бестолково хлопал глазами. Придя домой, Вохмин долго стучался в двери, сердился, что жена крепко спит, заглядывал в окна, однако за задернутыми занавесками ничего не разглядел. Что ж, жена могла уйти ночевать и к подруге, — и Вохмин полез в огород, проник оттуда в ограду, из ограды — в избу… Что он там увидал, Семен так и не уяснил: дойдя до этого места, старик только мычал, плакал; захлебываясь и расплескивая, пил воду из подвигаемого Кашиным стакана. Так что пока приходилось рассчитывать только на информацию, полученную у дежурного.
— Успокойтесь, успокойтесь, — внушал агент. — Да что случилось-то, господи? Жену убили, что ли?
— А-ага-а… — захлипал Спиридон Вохмин. — Ах, звери… Это они мстят мне, точно. За неуклонную попытку помочь следствию… и так дальше.
— Какую попытку, о чем вы? Ладно, об этом потом. Деньги дома были? Ценности и прочее?
— Деньги… деньги были маленько. Она прошлый год дом в деревне продала — были деньги, были. Я только не смотрел, целы ли — не до того было. Ох-ху-хуу! — снова зарыдал счетовод.
— Успокойтесь, вот, вот вода. Дети, родня здесь есть у вас?
— Ни родни, ни детишек. Мы и живем-то вместе два года всего…
И старика опять будто прорвало: захлебнулся рыданиями. Семен замолчал и потащил из пачки папиросу.
В кабинет вошел следователь Веня Карабатов. Веня вел первое кашинское дело, связанное с брачными аферами, однако близко с Семеном тогда как-то не сошелся. Сейчас Веня зашел тихо и остановился за спиной Вохмина, поправляя очки и сочувственно покачивая головой. Заявитель мгновенно уловил движение сзади, отодвинул стакан, съежился и оглянулся.
— Я знаю, знаю, — закивал ему Карабатов. — Боже мой, несчастье, конечно… Да вы успокойтесь, надо ехать, никуда не денешься. Ты готов, Сеня?
На улице Веня втащил Вохмина в бричку, и они выехали со двора губрозыска. За ними тронулись Кашин с двумя милиционерами. У следователя бричка была хорошая, рессорная, сытая лошадь лоснилась, бежала хоть ходко, но спокойно. Упряжка угрозыска проигрывала Вениной по всем статьям: лошадь понервнее, бричка пообшарпаннее, на заднем сиденье зияли дыры от недавно снятого пулемета.
Перепрыгнув по мосту через маленькую речушку, они подъехали к вохминскому дому. На крыльце сидел и щурился участковый надзиратель, возле вились ребятишки, стайками подтягивались соседи, скакал черный одноногий мужик с красными, воспаленными глазами. Кашин огляделся и вспомнил это место: именно здесь, напротив вохминского дома, в избе Нюрки Филатенковой, взяли они банду Кутенцова. «Что-то насчет мести болтал старичок. Надо проверить», — подумал он и обратился к участковому:
— Что ж, давайте начинать.
Надзиратель вздохнул, поднялся и кликнул из толпы добросовестных, как он, по-старому еще, называл понятых. Первым подошел низенький татарин в старом рабочем халате, надвинутой на лоб цветастой тюбетейке:
— Можна? Моя Сабирка будет. Возьми, начальник, пумагать. Жалко Лизку, жалко Спирьку. Зачим резал? Уй, савсим нехороший. Дурак просто.
Семен поискал глазами второго понятого и, заметив нищего, крикнул ему:
— Эй, Бабин! Иди сюда, помогай!
Тот подхромал, забурчал недоверчиво:
— А ты кто такой? Мы с тобой ишшо вино не пили.
— Ну, так я Тебя знаю. На вокзале сидишь, верно? Мы как-то с Мишей Баталовым подходили, не помнишь? И с дурачком Терешей водишься, к нам забегаешь.
— Мало ли кто ко мне подходил! Мало ли к кому я забегаю! — оскалился нищий, но упоминание о Баталове и Рюпе, похоже, смягчило его; во всяком случае, понятым быть согласился.
Карабатов начал осмотр. Описал расположение дома, затем постепенно, переходя из огорода во двор, из двора в сени, пришли в избу. Первым порог переступил Семен. Вошел и остановился: так ударил в ноздри сладко-сырой запах крови.
Убитая лежала на спине возле кровати. Зияла рана на горле — оно было перехвачено глубоко, размашисто. Кровь стеклась под головой, спиной женщины.
По комнате уже двигались занятые своими делами следователь и только что приехавший врач-эксперт. Вохмин трясся в рыданиях. Сабир сидел в углу, сцепив на животе руки, и старался быть степенным. Нищий пугал его, рассказывал страшное, и татарин прыгал на табуретке: «Уй! Уй!» Внезапно он встал, подошел к хозяину и пропыхтел:
— Плохой бог Иса, Спиря. Пошто дал Лизку убить? Уй, плохой, савсим нехороший. Иди, Спирька, нашу веру — Алла беда хорошо, обида не даст.
— Замолчи ты! — резко обернулся к нему Вохмин. — Не суйся под руку, бритая башка, немаканый черт! — И он снова завыл, затряс головой: — Только снаружи огород закрывали… Можно, можно было проникнуть…
— Да! — спохватился Кашин. — Деньги-то пропали или нет?
Хозяин заметался по избе, оглядываясь; наконец припал к огромному сундуку, поднял крышку и почти исчез в нем — виден был только костлявый зад, обтянутый широким галифе с кожаными заплатами. Глухо прорыдал:
