Валерий Барабашов - Золотая паутина
«Ага, все-таки он завскладом, — отметил про себя Басалаев. — Так-так, прапор, будем «мотать» тебя дальше. Ничего, развяжешь язык, поговорить ты любишь…»
Бумажка нашлась в кармане кителя Рябченко, а ручку они попросили у соседей — стариков.
Распрощались почти друзьями, расположенно глядя друг на друга, одаривая один другого обещающими и одновременно заверяющими улыбками, как бы ведя внутренний диалог: «Я именно тот, кто тебе нужен». — «Ну и я тоже…» — «Да ты не волнуйся, Толя, все идет нормально, правильно. Встретились, поговорили, разошлись. Еще встретимся». — «Да я не волнуюсь, Борис. С чего ты взял? Увидимся еще. «Сигаретки» сбывать надо, а тебе они нужны. Вот и договорились».
— Слушай, Толя, — сказал уже на выходе из сквера Боб. — Я ведь на машине, могу подвезти.
— Давай, — согласился Рябченко. — Сегодня как раз футбол.
— Да! Я ведь и забыл! — Басалаев хлопнул себя ладонью по лбу, — «Крылышки» с кем-то играют.
— Кажется, с «Локомотивом». Я тоже точно не помню. А осталось двадцать пять минут.
— За двадцать пять минут я тебя, Толик, на край света увезу. Садись! Вот моя лайба.
Желтый «Москвич» сорвался с места, помчал их прочь от центра города, но квартала через два Боб затормозил — трое каких-то парней махали руками с тротуара.
— Вот они, черти полосатые, — сказал Боб, притормаживая. — Надо взять. Санек мне ремень вентилятора обещал, мой что-то посвистывает.
«Черти полосатые» шумно ввалились в машину, Фриновский, поздоровавшись с Рябченко, стал извиняться за то, что опоздал, не смог прийти вовремя, встретил вот Санька с Генычем…
— Ладно, мы и сами… — Боб не стал продолжать фразу, и Рябченко это понравилось. Чего действительно трепать языком при посторонних?
«Москвич» шустро проскочил мост, насыпную дамбу, делящую городское водохранилище надвое, но на улице Южной не повернул влево, куда нужно было Анатолию, а помчался прямо, по дороге, ведущей за город.
Рябченко глянул на Басалаева:
— Борис, мне туда. Ты останови, я на троллейбусе теперь. Тут рядом.
— Тихо, прапор. Сиди.— Боб процедил это сквозь зубы, с угрожающими нотками в голосе, и Рябченко в первое мгновение растерялся… Что значит «сиди»? И что это за хамство? Он вовсе не собирался кататься с незнакомыми этими людьми, ему некогда…
Рябченко взялся было за дверцу, мелькали еще за окном дома, длинный забор завода, крашенный серой краской и забрызганный серой же грязью, но Басалаев буквально вызверился на него:
— Я же сказал, Толик. Сиди и не рыпайся. Поговорить надо.
В считанные минуты «Москвич» проскочил последнюю городскую улицу, железнодорожный переезд, с замигавшими как раз красными огнями на полосатом шлагбауме, легко понес своих седоков по асфальтированной лесной дороге. Дорогу эту Рябченко знал, они не раз катались здесь с Валентиной: была она довольно пустынной, глухой, вела к облисполкомовским дачам и ездить по ней, в общем-то, запрещалось. Дорога кончалась километров через двенадцать-тринадцать на берегу тихой речки Светлянки, но, видно, туда везти его не собирались. Километра через четыре Боб свернул на проселочную песчаную дорогу. «Москвич» заметно сбавил скорость, цеплял кузовом ветки берез.
— Куда вы меня везете? Остановите машину! — потребовал Рябченко, попытался было открыть дверцу, но его рванули за плечи сильные жесткие руки, усадили на место.
— Я же сказал, прапор: сиди и не рыпайся, — зло уронил Басалаев.
Он наконец остановил машину на мрачноватой, заваленной сушняком просеке, дальше и ехать уже было нельзя. Сказал: «Выходи!»
Все пятеро вылезли из машины. Рябченко испуганно озирался, втягивая голову в плечи, сердце его учащенно билось.
«Что делать? Зачем поехал? Убьют — сто лет никто не найдет, лес, глушь. Что они от меня хотят?» — лихорадочно размышлял он.
— Ну что же ты, прапор, нас за нос водишь? — насмешливо спросил Фриновский, поигрывая цепью, угрожающе надвигаясь на Рябченко. — Обещал принести золотишко, а сам…
— Ребята, да я же… Я все объяснил Борису!…
— А чего объяснять, зачем? — Фриновский явно выбирал момент для удара, заходил сбоку, замахивался, но его опередил Дюбель. С истеричным криком: «Дай-ка я, Фрин! Я эту зелень поганую в лагере вот так делал!» — саданул Рябченко ногой в живот. Анатолий пошатнулся от боли, согнулся пополам, но не упал, и тогда Санек ударил его кулаком в лицо, снизу, сбил фуражку. На губах Рябченко показалась кровь, он закрыл лицо руками, закричал тонко, визгливо, но это не остановило его истязателей— наоборот, удары посыпались со всех сторон.
— Хватит пока, — распорядился Боб. — Поговорим. А то убьете еще.
Он подождал, пока Рябченко поднимался с колен, трясущимися руками поправлял китель, отряхивал с колен сухие, прошлогодние листья. Навалился с вопросами:
— Почему не принес золото? Кого хочешь обмануть? «Сигареты» — самодельные, мы это сразу усекли. Где берешь? Говори! Или трупом тут оставим, ни одна собака не отыщет.
— Ребята, да что вы в самом деле?… — Рябченко сплевывал кровь. — Ну я же сказал, Борис: нет пока. Было — продали. И мы мало знаем друг друга… А вы — бить…
— Где берешь слитки, прапор? Говори!
— Я же объяснял: жена купила где-то… Я не знаю.
Басалаев дал знак Дюбелю — бей! Тот сзади, ребром ладони, ахнул Рябченко по шее. А Санек, выхватив у Фриновского цепь, придавил уже лежавшему на земле прапорщику горло, хрипел бешено в полные ужаса глаза:
— Задушу, падло! Говори, если жить хочешь! Где берешь золото? Ну!
— Жена… Валентина… с завода носит… — хрипел и Рябченко, задыхаясь от тяжести тела этого бандита, упершегося ему железными острыми коленями в грудь; велосипедная цепь резала горло.
— Стоп! Пусти его! — тут же распорядился Басалаев, и Санек соскочил с жертвы, с готовностью, однако, продолжить экзекуцию, помахивал цепью.
Рябченко долго, надсадно кашлял, кровь и слезы смешались в этом терзавшем душу кашле; казалось — вот-вот что-нибудь порвется внутри, и тогда кровь хлынет ручьем, ничем ее не удержишь. Он понял, что надо рассказывать, ибо это зверье ни перед чем не остановится, да и он сам сделал уже ошибку, сказал «а», выдал Валентину и себя тоже. Теперь надо было спасаться.
— Так-так, Толя, продолжай, — поощрительно посмеивался Басалаев, не давая своей жертве перевести дух, собраться с мыслями. — Значит, ты говоришь, что твоя жена, Валентина, работает на эаводе и золотишко оттуда?
— Ага… Оттуда.
— На каком она заводе? Кем работает?
Рябченко сказал.
— Понятно. Годится, — повеселел Боб. — Так бы сразу нас и информировал. А то «не знаю» да «не помню». Врать нехорошо. Воин должен быть правдивым… «Сигареты» сам делаешь?
— Нет. Не умею.
— Кто?
— Н-не знаю…
— Геныч, Санек, помогите товарищу прапорщику вспомнить.
— Семен делает. Сапрыкин! — затравленно, перекошенным от страха, окровавленным ртом выкрикнул Рябченко. — Не бейте больше, ребята, прошу! За что бьете? Что я вам сделал?
Анатолий не выдержал, заплакал. Плечи его с оборванным правым погоном сотрясались, верхняя пуговица кителя болталась на одной ниточке, на ботинки капала из носа кровь.
— Ладно, бить больше не будем, — весело решил Басалаев. — Дело сделано, преступник во всем признался. Налицо группа: одна ворует государственное золото, другой его переплавляет в товар, третий занимается сбытом. И давно с жёнкой своей промышляете? И с этим, с Сапрыкиным?
— Мы… Мы… — на Рябченко напала икота. — Мы живем с Валентиной… три года.
— Да, за три года натаскать много можно. Слушай сюда, прапор, — Басалаев вбивал теперь в сознание Рябченко слова, как гвозди. — Золотишком придется делиться, иначе отдадим в руки правосудия. Покупателей искать тебе не нужно, мы сами все сделаем. У тебя не получается, дело рисковое, требует навыков. Соображаешь?
Рябченко поспешно кивнул.
— Мы вашими компаньонами будем — охрана, сбыт, безопасность фирмы. О деталях — потом, надо с шефом потолковать. А Семен этот ваш кто?
— Шофер. На мусоровозе работает.
— Ага, человек простой, доступный. Это хорошо. Сам-то в части чем командуешь?
— Начскладом… оружия.
— О-о, да ты для нас просто клад, Толик! — Басалаев и не скрывал своей радости. Радостно переглянулись и остальные компаньоны — вот это улов!
— И чего упирался, зачем? — в голосе Боба появилось нечто, похожее на сожаление. — Так грубо не пришлось бы разговаривать. Ты уж извини, Толик. Все сейчас нервные, злые… Жизнь такая. Ладно, забудем. Прости.
Боб нагнулся, поднял фуражку Рябченко, отряхнул с нее травинки и забравшегося внутрь шустрого паучка, подал. Сказал заботливо:
— Ты вот что, Толик. Давай умойся, У меня в канистре вода есть. Олежек, дай-ка канистру. Она там, в багажнике.
Все еще невольно всхлипывая, мысленно проклиная себя, Валентину, наглых этих, безжалостных разбойников, свою трусость и признания, Рябченко умывался, пробуя языком разбитые губы. Поливал ему Фриновский, заботливо советовал: ты, мол, Анатолий, снял бы китель, умылся как следует…
