Борис Селеннов - Несколько дней из жизни следователя (сборник)
Владимир Константинович еще раз перечитал написанное и отодвинул от себя лист бумаги.
Он был знаком с Куликовым. Встречался на заседаниях, в райкоме. Сравнительно молодой, энергичный, он всегда был внимателен, корректен. Казался уравновешенным, твердо стоящим на ногах человеком. И вдруг... Нет, тут «вдруг» не подходит. Не бывает таких сказочных превращений — в этом убеждал Панферова почти двадцатилетний опыт работы в прокуратуре — сегодня человек честный, завтра вор! Процесс перерождения, как правило, долгий, проходящий под привычной внешней оболочкой порой незаметно не только для окружающих, но и для самого человека.
Тот же Куликов первую взятку принял, наверное, не без душевных мучений. А потом притерпелся и уже в следующий раз страдал и боялся меньше. Постепенно слабел иммунитет, привитый прежней жизнью, начинался активный процесс душевной коррозии.
Но в итоге-то все равно крах. И чем дальше, тем страшнее неизбежность кары. И невыносимей чужая маска, которую приходится носить день за днем, долгие годы, играя придуманную роль, выдавая себя за другого, достойного человеческого уважения. Почему же не прервать эту муку, не вернуться к людям? Не начать все сначала, с красной строки?
Полтора месяца назад Панферов был уверен, что Куликов наконец-то решился, преодолел себя... Так в чем же причина? Запоздалые муки совести? Страх, слабость? По всей вероятности, все вместе. Но прежде всего — слабость воли, характера, нравственных устоев, разъеденных ржавчиной лести, алчности, соблазном легких денег, круговой порукой. Может быть, впервые за много лет он тогда попытался вырваться из этого порочного круга, но слишком мало осталось сил, слишком ненадолго их хватило. И прыжок в окно — отчаянная попытка рассчитаться сразу за все, в конечном итоге тоже слабость. Если бы Куликов мог понять, что это не выход...
Неожиданный телефонный звонок прервал невеселые раздумья Панферова. Звонили из больницы, где лежал Куликов.
— Товарищ прокурор, поздравьте. Поставим на ноги вашего пациента.
— Серьезно?
— Сам не поверил бы. Шутка сказать — с шестого этажа! И всего-навсего перелом ног, не считая незначительных повреждений. Вы когда-нибудь слышали о подобном?
— Нет... — растерянно отозвался Панферов.
— И я — нет. Это судьба, уверяю вас, судьба!
Прокурор положил трубку, подумал: «Ну если это судьба... Тогда мы еще повоюем с тобой, Юрий Александрович, — он еще раз взглянул на лежащий перед ним лист бумаги. — Повоюем за тебя самого»...
Пользуясь правом автора, я здесь прерву рассказ об одном из самых напряженных периодов жизни прокурора Панферова и попрошу читателей перенестись в один из последних дней уходящего 1986 года, в тот день, когда я с ним познакомился.
...Панферов был в отпуске, который начался для него нескладно и неожиданно. Несколько раз напоминали в кадрах, что у него остался неиспользованным очередной за 86-й год, однако писать заявление он не собирался. Брать со второй декады декабря отпуск было неразумно. Во-первых, никакой путевкой он, конечно, не обзавелся. А во-вторых, в начале января нужно было подводить итоги работы за минувший год, отчитываться по этим цифрам в райкоме, в прокуратуре города, и в этот период, как считал Панферов, он обязан был быть на рабочем месте.
Но как на зло именно в эти дни в прокуратуре наступило затишье. И хотя Панферов без работы не оставался, он стал подумывать, что за год порядочно устал и хорошо бы недельку побыть дома, отоспаться, почитать, может быть, выбраться разок-другой на лыжах. А тут вдруг заболели жена, а за ней и дочь. И Владимир Константинович решил покориться судьбе. Вот так в уходе за женой и дочерью проходил его отпуск. По утрам он регулярно звонил своему заместителю Николаю Филипповичу Смердову, во время отпуска Панферова исполнявшему обязанности прокурора района, справлялся, как идут дела.
Именно Николай Филиппович и сообщил ему в один из дней новость: звонили из Прокуратуры Союза и сказали, что ждут на днях журналиста, который будет писать о Панферове. Новость была неожиданной. Но поскольку, судя по всему, вопрос был проработан «наверху», следовало, не отнекиваясь и не играя в излишнюю скромность, готовиться решать его здесь, на месте, по-деловому и четко.
Прежде всего Панферов задал себе вопрос: что может заинтересовать журналиста в его биографии? Он поставил себя на место корреспондента, задумался и очень скоро с удивлением обнаружил, что в недалеком будущем его ждут целых два юбилея. Десять лет работы здесь, в Железнодорожном районе, и двадцать— в органах прокуратуры. Это уже кое-что значило. И Владимир Константинович впервые подумал, что вовремя ушел в отпуск. Выходило, что большую часть своей жизни он уже отдал своему очень нелегкому делу. Следовательно, надо было подводить итоги, анализировать, что удалось, а что нет, и отчитываться за прожитые годы не только перед корреспондентом, но и перед самим собой.
Вспоминая и анализируя былое, Панферов понял, что его прожитой жизни хватило бы на толстую, многостраничную книгу. Было бы в ней много и радостного, и печального, и незначительного, и очень для него дорогого. Владимир Константинович, подумал, что рассказывать обо всем «из жизни Панферова» нет смысла. Из этой ненаписанной книги для журналиста надо выбрать лишь некоторые страницы или, может быть, главы, которые расскажут о его, панферовских, истоках, выборе жизненного пути, понимании своего места и себя в мире, где еще очень не скоро закончит свой поединок добро и зло.
Из своей жизни-книги он выбрал несколько глав, которые и пересказал мне, когда мы наконец встретились. Но кроме этого мы еще много с ним разговаривали, и Владимир Константинович оказался умным и интересным собеседником. Помню, как, развивая мою мысль о влиянии детских, юношеских впечатлений на формирование личности, он сказал:
— Кто-то из писателей очень верно заметил: «Все мы родом из детства...»
Двор на Зацепе
Ах, Зацепа...
У кого из старых москвичей не дрогнет сердце при этом слове? А что же говорить про тех, кто родился и вырос в трудные послевоенные годы! Обрывками кинохроники замелькают перед глазами знакомые улицы, переулки, незабываемые лица, незабываемая музыка.
Ах, Зацепа...
Несколько лет назад после долгого перерыва Панферов вновь оказался в тех местах, где прошли его детство, отрочество, юность. Конечно же, он не ожидал увидеть Зацепу такой, как в начале, скажем, 50-х. Москва растет вверх, вширь, перестраивается, реконструируется. Все это не могло не коснуться знакомых ему мест, но чтобы так!..
Огромная, как аэродром, площадь, новые дома, улицы открывались глазам Панферова, и он никак не мог поверить, что того неповторимого уголка старой Москвы, с которым так много связано в его жизни, уже нет.
Ах, Зацепа...
Послевоенная, полуголодная, ты отныне будешь жить лишь в памяти тех, кто на твоих щербатых мостовых искал свою самостоятельную дорогу в жизни.
Выбор был невелик. Об институтах почти никто и не помышлял. Надо было поскорей становиться на ноги, помогать семьям. В основном ждали ребят цеха тех же заводов, где работали их отцы и старшие братья, не вернувшиеся с войны.
Но были и такие, кого ожидала «дорога дальняя, казенный дом»... Что скрывать, были... Почти из каждого двора попадали ребята, как говорится, в места не столь отдаленные, «тянули срока». Одни возвращались, брались за ум. Другие так и не находили пути назад, обживая тюрьмы да лагеря, гостями бывая на воле, пока не терялись совсем в беспокойном мире, где редко кто доживал до конца отпущенное ему природой.
«Почему? — задавался вопросом Панферов, вспоминая послевоенную Зацепу, своих друзей-одногодков и ребят постарше, всех как один, в «прохарях», длиннополых пальто, кепках с короткими козырьками и шелковых белых кашне, — почему так легко «клевали» они на всю эту блатную романтику?» Ведь, казалось, было кому подражать, с кого брать пример. Только-только отгремела война. Победные марши летели из уличных репродукторов. На киноэкранах брали Берлин наши солдаты... Конечно же, война отзывалась эхом в их играх. И все же почему так тянуло их в темноту проходных дворов, где собирались парни постарше? Где Мишка Культяпый, уже побывавший на тюремных нарах, весь в разводах сиреневой татуировки «ботал по фене». Где вспыхивали в темноте огоньки папирос, вставных «фикс» и гитарные аккорды рвали душу:
Таганка,
Я твой бессменный арестант...
«Почему?» — не дает покоя вопрос Панферову. Ведь неплохие ребята были. Родись чуть пораньше, попали бы на войну и дрались бы не хуже других, не кланяясь пулям, не прячась за чужие спины. Видно, дело было в том, что билась, бурлила в крови молодая сила, рвалась наружу, заканчивалась побоищами улицы на улицу. Ее, эту б энергию — на мирные цели! Только кому направлять-то? Безотцовщина в основном подрастала по зацепским дворам.
