Андрей Константинов - Юность Барона. Потери
Здесь царила эклектика в худшем ее проявлении – хаотичное, бессистемное нагромождение антикварной мебели, картин, светильников, бирюлек и иже с ними безделушек самых разных эпох и стилей. Ну да, на неискушенного посетителя сего сакрального места, предназначенного для раздумий о снижении себестоимости продукции, улучшении ее качества и повышении рентабельности производства, все это сумбурное великолепие воздействовало должным образом. С одного обзорно-беглого взгляда не оставалось ни тени сомнения в том, что директор ленинградской обувной фабрики «Восход» Сергей Борисович Амелин – человек крепко стоящий. Пускай и не на земле, и не в обуви из модельного ряда возглавляемого им предприятия. Зато – на наборном дубовом паркете и в ботинках производства страны-участницы Варшавского договора.
Первое, что невольно бросалось в глаза, был даже не красного дерева письменный стол, иметь каковой не побрезговал бы любой из великих князей, а висящая напротив оного картина в массивной потускневшей позолоты раме. Сюжетно полотно не шибко настраивало на деловой лад, поскольку изображало сцену подглядывания телохранителя Гигеса за раздевающейся перед вступлением на ложе супругой его патрона – лидийского царя, тирана Сарда. Картина была профессионально выписана под стиль и кисть Жана-Леона Жероме, но даже Барону, с его дилетантскими познаниями в живописи, не составило труда удостовериться в новоделе. Тем более в оригинале Жероме царица поворачивалась к супругу передом, а к зрителю – задом. Тогда как здесь, явно в угоду потенциальному обладателю шедевра, шалунья развернулась на 180 градусов, со всеми вытекающими отсюда анатомическими подробностями…
– Уфф… Умаялся как Жучка, – выдохнул за спиной заступивший в кабинет Хрящ.
Он сгрузил на паркет округлившиеся от барахла хозяйственные сумки и ладонью в платяной перчатке вытер со лба капельки пота.
– А пылища-то у них на антресолях – у-у-у! Весь перемазался, пока лазил, – взгляд блатаря застыл на пышных формах мадам Сард. – Хороша баба, сисястая. Берем?
Одновременно с вопросом Хрящ достал из кармана безопасную в делах мирских, но абсолютно убийственную в ситуациях экстремальных бритву.
– Нет, – качнул головой Барон. – Это подделка. Причем халтурная.
– А я бы взял. Брательнику в подарок. Он у меня такие сУжеты – ох и любит!
Хрящ фривольно изобразил жест рукоблудия, продемонстрировав как именно его родственник обращается с произведениями искусства, после чего подошел к висящему на стене, диссонирующему с прочей обстановкой копеечному отрывному календарю. Исправляя хронологическую неточность, он оторвал вчерашний листок и зачел вслух исходные данные дня наступившего:
– 14 июля 1962 года. День взятия Бастилии. Слышь, Барон? А правда, что ихняя Бастилия – она навроде наших «Крестов»?
– Вроде того, – рассеянно подтвердил напарник, сосредоточившийся на изучении книжных корешков хозяйской библиотеки.
Один из них, внешне наиболее потрепанный, привлек его внимание, и, осторожно вытянув оный, Барон понял, что угадал. То был редчайший экземпляр сатирического журнала «Живописец» образца 1772 года, издания господина Новикова. Да-да, того самого русского просветителя и лютого франкмасона, коего матушка Екатерина особо привечала в ту пору, когда оне изволили баловаться интеллектуальным либерализмом. Каким образом данный артефакт оказался в книжном шкафу товарища Амелина, оставалось только гадать. Возможно, ушел в качестве бесплатного бонуса к своим ровесникам – игривому бронзовому амурчику, исполняющему роль подсвечника, и малахитовому чернильному прибору из шести предметов.
– Да-а… Кабы у нас был такой праздник, День взятия «Крестов», уж я бы ТА-АК погулял!
– Хорош языком молотить! Прибери лучше во-он те два парных блюда со сценами охоты и салатницу.
– Нам еще посуды для полного счастья не хватало, – проворчал скорее для порядку Хрящ и полез в буфет исполнять поручение.
– Между прочим, это поповский фарфор, – уточнил старший – не по возрасту, но авторитету.
– А чего, попы тоже охоту уважают? А как же «не убий»? Интересно, где он его вообще надыбал? Небось у батюшки какого сменял?
– Заверни во что-нибудь, бестолочь! – приказал Барон, заметив, сколь беспардонно обращается подельник со старорежимным фарфором. – Кокнешь ведь по дороге.
– Ты прям как в магазине: оберните, упакуйте.
Осмотревшись, Хрящ вытащил из сложенной на хозяйском столе стопочки прессы несколько газет, расстелил на паркете и занялся процессом упаковки.
Наблюдавший за его телодвижениями Барон невольно уткнулся взглядом в разворот вчерашней «Правды» и, уцепившись за некий текст, со словами «Погодь-ка! Погодь!», подошел ближе. Присел на корточки, вчитался. После чего, к немалому удивлению напарника, оторвал заинтересовавшую страницу, аккуратно сложил и убрал во внутренний карман.
Комментариев к сему странному действию не последовало, так что заинтригованный Хрящ, изобразив саркастическую ухмылочку, взял другую газету и продолжил заниматься упаковкой. Впрочем, в какой-то момент все равно не выдержал, хихикнул:
– Легаши так и запишут в протоколе: из квартиры директора обувной фабрики похищены художественные ценности и бесценная «Правда» за вчерашнее число.
Напарник на шутку не отреагировал. В состоянии глубокой задумчивости он подошел к окну и чуть сдвинул тяжелую пыльную портьеру.
Глядя с высоты третьего этажа на фигуры грифонов, стерегущих переброшенный через изгиб канала Грибоедова Банковский мостик, вполголоса сам себе напел:
Протекала речка,
через речку мост,
на мосту грифоны,
у грифонов хвост…
Грифоны безмолвствовали. Будучи, согласно мифологии, символами стражей сокровищ, они охраняли свой, банковский объект. А вот до сохранности имущества товарища Амелина им не было совершенно никакого дела.
И это правильно. Всяко не их, не трифоновского, полета была сия номенклатурная птица.
* * *Тем же вечером гуляли в Орехово[1], в двухэтажном флигельке, что на заре своей финской юности знавал много лучшие времена. Стоящий на самом отшибе домик этот достался в наследство разбитной шмаре Райке от покойной бабки – жены лихого красного командарма, некогда взявшего сию недвижимость столь же лихим самозахватом. Предварительно самолично раскассировав в ближайшем овраге не успевшую уйти на дальний кордон семью прежних хозяев-чухонцев.
Поляну накрывал Хрящ. Он вообще был охоч до широких жестов и любил сорить шальными деньгами, руководствуясь блатным постулатом: «Бабки есть – Уфа гуляем, бабок нет – Чашма сидим». А учитывая, что и Барон щедро подбросил в общий котел сотню новыми из поднятых на Грибоедова наличных призовых, поляна вышла на загляденье. Глядя на разносортицу деликатесов и суммируя количество выставленных на стол бутылок со спиртосодержащими жидкостями, трудно было поверить, что в это самое время на большей части территории СССР народ не отошел до конца от шока, вызванного правительственным сообщением, озвученным в первый день лета…[2]
– …На-а-апрашу уважаемое собрание разобрать стаканы́. Ощущаю потребность сказать, – перекрикивая пьяный гомон, объявил Хрящ. – Имею желание выпить за праздничный, хотя и не красный, день календаря.
– Напомните, братцы, какой нынче праздник-то? – заинтересовался Муха.
– Известно какой, – гоготнул Слоёный. – Райка триппер залечила.
– Да пошел ты! Придурок! – вспыхнула де-юре хозяйка загородного притона – краснорожая деваха с едва угадываемой грудью и, как следствие, носившая обидное прозвище Райка-плоскодонка.
– А сегодня, друга мои, День взятия Бастилии. Сто, или сколько-то там, лет назад, французские блатари собрались кодлой, разломали на хрен главную ихнюю тюрьму, а всех вертухаев, конвойных и ссученных на ножички поставили. И вот за это, а еще за Нормандию-Неман я их, французов, с тех пор шибко уважаю.
– А за Наполеона, случа́ем, не уважаешь?
– А чё? Наполеон – он… он тоже фартовый пахан был. Ну, вздрогнули!
Слетевшийся на халявное угощение народ общим числом в полтора десятка рыл дошел до той кондиции, когда смысловое наполнение тоста более не имело значения. Потому стаканы слаженно стукнулись боками во славу свержения французского абсолютизма, и их содержимое полилось в луженые глотки под одобрительный гомон и патефонное скрипение контрабандного шеллакового Петра Лещенко:
В баре я увидел тебя,
Ты танцевала фокстрот.
Всё в тебе меня пленяло,
Ты красотой блистала…
Пригубил на четверть за подвиг французских революционеров и скромно примостившийся с краю стола Барон. После чего, отставив стакан, обвел взглядом гуляющую компанию и внутренне поморщился, преодолевая припадок острого презрения ко всему, что суетилось и гомонило вокруг.
