Анатолий Афанасьев - Зона номер три
На досмотре Гребанюк после короткого собеседования установил у бомжа Коляны Финика сразу несколько ходовых дефектов: олигофрен, рак прямой кишки, завшивленность и алкоголизм в последней стадии. Вывод был однозначный: усыпление. Доставившие бомжа санитары (спецгруппа отсеивания) не возражали, хотя транспортировка бракованного товара грозила им штрафными санкциями; зато случившийся в кабинете Клепало-Слободской ехидно полюбопытствовал:
— С чего ты взял, господин хороший, что он олигофрен? Воши есть, очевидно. Насчет рака тоже не спорю. И водярой действительно разит, как от каждого нормального россиянина. Но олигофрен — извольте усомниться. Так ты, Гребанюша, весь сырец спишешь к долбаной матушке. Похвалят ли тебя за это?
Мгновенно побагровевший Гребанюк холодно осведомился:
— На каком основании вы суетесь не в свое дело, милейший? Где у вас вообще допуск на комиссию?
Допуск у писателя был. Подписанный самим Хохряковым-Щупом. С красной стрелкой поперек черного поля, упирающейся в американский флажок. Авторитетная карточка, обязывающая любого человека в Зоне, включая охрану, подчиняться беспрекословно. Впрочем, у Гребенюка была точно такая же.
— Отлично, — Гребанюк, увидя пластиковый допуск, поостыл. — Тогда, может быть, объясните, почему он не олигофрен?
— Потому, что справился с тестами. Только что. Я присутствовал.
Коляна Финик, избитый, с окровавленной мордой, с заплывшим оком, испуганно озирался, сидя враскорячку на железном табурете.
— Это животное, — возразил Гребанюк, — вообще неспособно к умственному процессу. Разве не видите?
— Но он справился. Я слышал собственными ушами.
— Вам почудилось, Фома Кимович. Я давно заметил, у вас бывают галлюцинации. Видимо, сказывается возраст.
— Ах, почудилось! — Писатель обернулся к поникшему бомжу. — А ну-ка, ответь, скотина, что такое брокер?
Бомж встрепенулся, утерся рукавом и вдруг бодро отрапортовал:
— У которого деньжищ куча. С черными бровями. На Новокузнецкой в переходе сидит.
— А что такое акция?
— Длинно объяснять, товарищ. Устанете слушать.
— Я тебе не товарищ, — взорвался Фома Кимович. — Отвечай, когда спрашивают.
— Ну как угодно… Акция — это… как бы поприличней… Допустим, есть какой-то завод и у него есть какая-то цена. Вот эту цену делят на части и выписывают бумажки. Допустим, на бумажке написано: одна акция — сто тысяч. Бумажки продают, кто купит. Потом по этим бумажкам делят прибыль, — бомж оживился. — Но все это, конечно, туфта. Точно как с ваучерами. Это те же самые акции. Поделили вроде страну и каждому сунули пай. И что вышло? Разбогател один Чубайс да его сученята. Я-то ваучер вовремя пропил, теперь бы на него стакана не купить. Такая дележка. Ото всей страны получил сраную бутылку. Спасибо и на том. Могли вовсе ничего не дать. Власть ваша. Наше дело — каюк.
Фома Кимович победно глянул на Гребанюка.
— Ну что?! Это, по-твоему, олигофрен?
— Хуже, — буркнул главный чистильщик Зоны. — Красножопая харя. Не усыплять надо, давить, как клопов.
— Другого материала, увы, у нас пока нету. Короче, благодаря заступничеству писателя, Коляна Финик уцелел и за полгода достиг таких высот, которые другому и не снились. Сперва, как водится, его с месяц обтесывали в «пещерном отсеке», вправили мозги, затем перевели в крепостную эпоху. Метаморфозы с ним произошли поразительные. Ничего не осталось от прежнего совка-дегенерата. Теперь это был опрятный, покладистый благонравный мужик с умным взглядом и вставной пластмассовой челюстью. Ничего лишнего, никаких закидонов. Органическое совпадение с ролью вечного служки. Хоть завтра выставляй на торги. Мустафа не случайно приблизил его к банному уставу. Первые впечатления, которые получал гость, отправляясь на увеселительную прогулку по Зоне, предполагалось, должны были ввести его в состояние душевного покоя и расслабленности. Банный парок и общение с веселым, ухватистым, доброжелательным мужиком как нельзя лучше этому способствовали. Россиянин Коляна Финик, сумевший вернуться из совкового небытия в нормальное рабское состояние, будто и родился для такого настроя, что Мустафа уже не раз испытал на самом себе. От прикосновения сильных мягких лап Коляны каждая жилочка блаженно трепетала и душа воспаряла ввысь.
Мсье Дюбуа, утомленно постанывая, выполз в предбанник, повалился на скамью. Коляна Финик еле поспел подложить ему под спину бархатный валик. С поклоном поднес жбан прохладной, густой медовухи.
— Отведайте, барин! Печенку освежит.
Француз хлебнул зелья, пролив часть на себя, заухал, заперхал. Из глаз сыпанули слезы. Коляна бережно промокнул ему грудь махровым полотном.
Стол был накрыт тоже в соответствии со ступенькой века: соленья, копченья, множество пирогов и закусок — все строго по старинным рецептам. Верно обронил недавно президент: талантами обильна российская земля. Откуда что берется. Великолепный дымный курник, водруженный в центре стола, состряпала младшая повариха, щебетунья Маруся, правда, находясь под впечатлением от странной судьбы самовлюбленной тетки Пелагеи, бывшей шефини ресторана «Балчуг».
Донат Сергеевич самолично разлил по хрустальным рюмкам настоянный на луковой кожуре, желтоватый чистейший первач. Сначала крякнул, потом выпил. Француз последовал его примеру. Задохнулся, запил лютую жидкость мягкой медовухой. Коляна Финик предупредительно нанизал на стальную вилку малосольный рыжик. Каждым движением, умильными взглядами он выражал такую безукоризненную, искреннюю угодливость, что сердце Мустафы привычно оттаяло.
— Как тебе наш Финик? — обратился к Дюбуа.
— Хороший человек, — отозвался француз. У нас таких нету. Загадочный русский душа. Я читал у Тургенева.
— Именно так, — подтвердил Мустафа. — Загадочная душа. У нас они все загадочные в опытных руках. Ты бы на него поглядел полгода назад — полный был чурек.
Вторично идти на полок мсье Дюбуа не пожелал, сослался на усталость с дороги. Мустафа уведомил гостя о дальнейшей программе. Два-три часа сна, потом деревенский бал с фейерверком и про чудесами. Француз уже начал клевать носом, и Коля Финик проводил его в опочивальню, почти донес на руках.
На широкой деревянной кровати под стеганым одеялом француза ждал приятный сюрприз — тугомясая голая девка со стыдливым, испуганным взглядом. Эскортница Эльвира из фирмы «Ночные пряники». Это был ее дебют в Зоне, а девица была перспективная. Из тех, кто ради лишнего доллара скормит матушку воронью. Мустафа предполагал впоследствии пустить ее на племенной выпас.
В соседней комнате он приник к смотровому глазку.
Мсье Дюбуа, увидя в кровати голую девку, видимо, решил, что сервис немного навязчив.
— Мадмуазель не ошиблась комнатой, нет?
Эльвира спрыгнула с кровати, прижалась к стене, целомудренно прикрыв груди ладошками. Сквозь пальцы игриво торчали коричневые соски.
— Не гневайтесь, барин! Не нами заведено.
— Что заведено?
— Постельку угреть. Для высокого гостя.
— А-а, — догадался француз. — Ты — грелка. Ну ступай вон. Как говорится, лети с приветом, вернись с ответом.
Эльвира хихикнула, выронила одну грудь, чтобы роток прикрыть. Спохватилась, запылала от смущения, аж заискрилась. Пугливая дикарка, истекающая женским соком. Актриса, ничего не скажешь. На воле брала за визит до трехсот баксов, и похоже, умела их отработать. Васька Щуп, снявший с нее пенки, уверял, что такая кобылка поднимет и жмурика.
Жмурика, возможно, но на мсье Дюбуа первобытные чары не подействовали.
— Мадмуазель свободна, — для убедительности он ткнул пальцем в дверь. — До скорого свиданьица.
— Барину больше ничего не угодно? — Умоляюще-страстный, хрипловатый голос, безумный взгляд.
— Убирайся. Барин желает бай-бай!
Опустя глаза, скользнула мимо, издав тяжкий стон разочарования, и француз не стерпел, смачно приложился ладонью к тугим ягодицам. Эльвира восхищенно ойкнула. Маленькая, но победа.
В смежной комнате ее встретил суровый Мустафа.
— Так работают, да? — спросил безразлично.
Эльвира до смерти перепугалась, бухнулась на коле ни, хотела поцеловать хозяину руку, но не успела. Два мощных удара — ногой в пах и кулаком в лоб — отбросили ее к стене. Эльвира придушенно заскулила.
— Так работают, сучка? — спокойно повторил Большаков.
— Мужчина с дороги, — взмолилась девушка. — Дайте часок, босс! Возьму тепленького, мамой клянусь!
— Умничаешь?
В отчаянии, в ожидании увечья прохрипела:
— Да он же педрило, разве не видите?!
Донат Сергеевич благосклонно кивнул. Он вовсе не собирался ее калечить. Зачем? Первосортн женская утроба — без души и в покорстве. С тем ж Фиником спарить — выблядки пойдут отменные.
Донат Сергеевич жалел только об одном: что не увидит Зону через двадцать-тридцать лет, в пору ее полного расцвета, с границами от моря и до моря, заселенную не выродками, а тщательно, по науке селекционированным потомством. Но уже сейчас Зона дала ему все, о чем может мечтать гражданин. Она была его детищем, праздником, его реквиемом, завещанием потомкам, драгоценным подарком отечеству. О, если бы знали думские коллеги, вся эта красноречивая сволочь, если бы знал убогий спившийся харизматик о его воплощенной, выстроенной идее…
