Сергей Белан - Евангелие от Джексона
— Но ведь были попытки ученых выявлять такую патологию с раннего детства, — заметил Верховцев. — Значит, в перспективе можно будет изолировать общество будущего от врожденных насильников и убийц.
— Э-э, брат, — вздохнул Джексон. — Это опасная дорожка, по ней уже ходили: лес рубят — щепки летят, а вдруг ошибка? А вдруг упекут нормального человека или кто-нибудь с кем-нибудь сведет счеты? Выходит, что ради блага людей будут свершаться преступление.
— Тогда что ты предлагаешь?
— Да ничего не предлагаю, — после некоторой паузы произнес Джексон. — Делайте свое дело, ловите виноватых, защищайте тех, кто не может сам себя защитить, выполняйте роль той дубины, которая охлаждает пыл у тех, кто не уважает законы. Не допускайте беспредел, как говорят в зоне. И помни, что плохо, это не когда плохой закон, но когда его не исполняют.
— Так-то оно так, — почесал за ухом Верховцев. — А как же быть с мыслью Достоевского о том, что благо всего народа не стоит и слезы невинного ребенка, дословно не помню, но по смыслу где-то так. А ты толкуешь о дубине. Как же быть с так называемыми общечеловеческими ценностями, которые несет нам религия; милосердие, сострадание, любовь к ближнему, которые приходят на смену сталинизму?
— Достоевский и христианство против сталинизма? Интересный вопрос. При всей огромной разнице, тут есть и много общего.
— Честно говоря, не вижу ничего общего, — произнес переставший удивляться Верховцев.
Джексона, видимо, задела эта реплика, в его голосе появились нотки раздражения:
— А общее как раз в том, о чем забываете вы с Достоевским, глубоко верующим человеком, рассуждая о слезе невинного ребенка, что церковь насаждала свои, так называемые общечеловеческие ценности, подавлением ереси, то есть всякого инакомыслия, кострами инквизиции, крестовыми походами, насильственным крещением и обращением в свою веру. Литовцев, тех аж несколько раз заставляли принимать христианство. И поэтому рассуждения о слезе и в таком духе считаю просто кощунством.
Верховцев решил подзадорить приятеля:
— Но тем не менее, Литва теперь одно из самых католических мест в мире. И вообще, даты крещений народов теперь празднует все человечество и все признают, что это было великое благо.
— А не напоминает это тебе сталинское: «железной рукой загоним все народы к счастью», — отрубил Джексон.
Верховцев ненадолго задумался.
— Знаешь, где-то я согласен с тобой, но чтобы закончить нашу полемику об Иуде и Христе, хочу сказать, что Иуду все же не люблю.
Джексон весело засмеялся.
— Это мне ничего не доказывает. Я встречал много христопродавцев, так же не любивших Иуду. Но не любили они не потому, что тот продал, а потому, что продешевил.
— Не стану спорить, — тяжело вздохнул Верховцев. — А знаешь, я подумал о том, что Иуду не любят и поклонники Христа и, как ты их называешь, христопродавцы.
— Я тебе об этом же и толкую, — нравоучительно проговорил Джексон. — И вывод здесь можно сделать только один: Иуда — действительно дерьмо, но еще раз повторюсь, — от него никуда не деться. Хорошее и плохое идут по жизни рядом и, как бы мы ни бились, это будет всегда. Да и знаешь, что сегодня плохо, то завтра вдруг хорошо, и наоборот.
Верховцев засмеялся:
— Будем считать, что ты меня успокоил. Надо в самом деле учиться проще смотреть на все эти вещи. Я в свое время довольно серьезно интересовался религией, по крайней мере, прочитал и Ветхий завет, и Евангелия от Марка, Иоанна, Луки и Матфея, но такие «еретические» мысли мне не приходили в голову…
— Мне кажется, что ты недостаточно глубоко изучал писание, — перебил его Джексон, — иначе не перечислял бы все евангелия, а назвал бы их Новым заветом. Что касается моих еретических мыслей, то можешь считать их Евангелием от Джексона. Ну, а теперь, пока. Как говорится, желаю успехов в труде и обороне. И еще маленький совет: не работай ради показателей, работай ради дела, и как бы ни ругали тебя, в конечном итоге ты будешь всегда прав перед людьми и, главное, перед своей совестью. А сможешь так работать, то рано или поздно и даже незаметно для себя обгонишь всех своих не в меру суетящихся перед начальственным взором коллег. Все равно здравый смысл победит и время деловых в хорошем смысле слова людей, неизбежно наступит даже и в СССР. Все. Понял?
Верховцев молчал.
— Значит, понял. Ну, в таком разве, будь. Звони…
И Джексон положил трубку, не дожидаясь его ответа. Верховцев тоже положил трубку, встал и направился в ванную — после тяжелого суматошного дня тело требовало освежающего душа.
«Конечно, в высказываниях Джексона много спорного, но логики они не лишены, — думал он, стоя под теплой и плотной струей. — А может, попробовать использовать теорию Джексона на практике? Если борясь с Иудой, мы уничтожали Христа, то может быть, надо бороться с Христом, чтобы уничтожить Иуду?..»
Душ делал свое дело, и дикая, неимоверная усталость постепенно отступила — ей на смену пришло состояние легкой приятной слабости. И уже факт сорванного отпуска не воспринимался так остро и болезненно, как это было вчера. Конечно, расслабившись, настроив себя на продолжительный отдых, трудно вновь войти в «рабочее состояние», но человек такое существо, что может истязать самое себя беспредельно и при этом еще как-то умудриться выжить.
А на сегодня все: спать, спать, спать! Утро вечера всегда мудренее. Даже плохое никудышное утро…
VIII
Бог с ней, с головой. Но это надо видеть.
Евангелие от Джексона 15:19Верховцев вышел из управления внутренних дел с такой тяжелой головой, что не сразу сообразил, в какую сторону идти. После прокуренного кабинета на свежем воздухе слегка пьянило, легкие работали жадно, как кузнечные меха. Хотелось посидеть где-нибудь на скамейке, спокойно, неторопливо обдумать текущие дела. Он направился в сторону Кировского парка, парка его детства. Это было одно из его любимых мест, где он мог по-настоящему расслабиться и отдохнуть. Даже разношерстная толпа шахматистов, картежников, шулеров разных мастей, с незапамятных времен оккупировавшая скамейки около двух львов, не раздражала его. Наоборот, общество это удивляло своей демократичностью: здесь одновременно вращались и интеллигентные порядочные люди, и всякая сомнительная пьянь-рвань различного калибра. Тем не менее все находили общий язык и не мешали друг другу. Здесь запросто можно было обсудить последние уличные, городские, всесоюзные новости, встретиться со старыми знакомыми и вообще скоротать время.
Вскоре Верховцев приблизился к знаменитому пятачку — там было все как обычно. Несколько групп зевак столпилось у шахматных досок, между ними тусовались помятые, малопривлекательные личности, озабоченные борьбой с похмельем. Под тенью векового дуба, слегка покачиваясь, записной алкаш-интеллигент по кличке Филя хрипло горланил спич о некоем жидомасонском заговоре против советской власти. На оратора из лондонского Гайд-парка он отнюдь не смахивал, однако с десяток слушателей все же пытались всерьез вникнуть в таинственную муть вычурного пустословия. Пьяному оракулу такое прилежание публики было весьма лестно — он знавал и худшие времена, когда вместо рубчика на пиво давали пинком под зад.
Чуть поодаль на скамеечке в гордом одиночестве сидел Джексон и читал «Советский спорт». Верховцев присел рядом. Джексон кинул мимолетный взгляд и, не отрываясь от газеты, протянул руку. Поздоровались.
— Что-то давненько не видел тебя здесь, — сказал Джексон. — Или перестройка работы прибавила?
— Если честно: зашился окончательно, дела лавиной наваливаются — не успеваешь разгребать, и одно другого поганее.
— Ну, это твои заботы.
— Да, конечно, — Верховцев достал сигареты, протянул Джексону, но тот отказался. — Знаешь, я хотел бы с тобой посоветоваться. У меня тут одно дело по квартирным кражам…
— Подожди, если ты думаешь, что я тебе дам какую-либо информацию, то напрасно. Меньше знаешь — лучше спишь, вот мой принцип.
— Я не о том. Я же сказал, хочу только посоветоваться.
— Ах, так, — Джексон отложил газету и с интересом посмотрел на приятеля. — Ну, выкладывай.
— Я тебе уже говорил, что веду сейчас серию квартирных краж и, если откровенно, ясности мало. Моему коллеге поступило заявление от известного тебе гражданина Слесарева…
— Хочу заметить, известного и тебе, — вставил Джексон.
— Да, и мне. Так вот, в этом заявлении упомянутый гражданин пишет, что пригласил одного молодого человека в гости и пока был на кухне, тот его обворовал: взял японский магнитофон, пару золотых перстней, часы и был таков. Вызвали повесткой мальчика, ему семнадцать лет, показывают заявление. Спрашивают, что он может сказать по поводу изложенного. А он в ответ: «Гражданин Слесарев заманил меня к себе в качестве объекта удовлетворения своей мерзкой похоти, проще говоря, чтобы отпедерастить. Когда я это понял, то тут же сбежал. А магнитофон, кольца и прочее — просто ложь». Вот… Что ты думаешь по этому поводу?
