Татьяна Степанова - Темный инстинкт
Мещерский чуть было не воскликнул: «Напротив, продолжайте!» — но вовремя прикусил язык: торопиться выведывать сплетни не следовало. Всему свой час.
— А с похоронами как же теперь быть? — Майя Тихоновна недоуменно воззрилась на собеседников. — Агахан, естественно, обо всем договорится, уже в Москву нашему агенту звонил и юристу. Только ведь они, ну, милиция, теперь все волокитить, наверное, будут?
— Да, действительно, по делам об убийствах тела родственникам возвращать не торопятся, — поддакнул Кравченко. — Они еще судебно-медицинскую экспертизу проводить должны.
— А разве там, на месте, ее не провели?
— Нет, что вы. Это дело долгое и кропотливое.
— А я думала все. И что же, вскрывать его будут?
— Обязательно.
— А если Марина не позволит?
— Ее разрешения никто, Майя Тихоновна, и спрашивать не будет. По таким делам вскрытие обязательно. Закон диктует.
— Закон-закон! У нас все вроде закон, а поглядишь…
Она переживать будет. Очень.
— Что поделаешь.
— Сереженька, Вадим, а нельзя как-нибудь повлиять, а? Ну, чтобы не было этого вскрытия. Ведь и так ясно. Они же даже знают, кто убийца. Ведь ищут же его, психа-то, а? — Глаза Майи Тихоновны сверкнули остро, точно у сороки, нацелившейся на бутылочный осколок. — Ищут или не ищут?
— Ищут, сказали.
— Тогда зачем издеваться над останками? Может, взятку дать?
— За что, Майя Тихоновна? — усмехнулся Кравченко.
— Ну, чтоб оставили его в покое, дали бы возможность похоронить как положено, по-христиански.
— Давай не давай, а все равно вскрытие будет. Этого не избежать.
— Никак?
— Увы.
— Ой, горе-горе. — Она встала из-за стола и направилась в гостиную.
Приятели последовали за ней. Там Майя Тихоновна включила телевизор, где шли очередные утренние «Новости».
— Вы заметили, какие сейчас злобные дикторы? — сказала она чуть погодя. — Прямо так и ест тебя глазами, словно ненавидит. Точно злейший враг ты ему. И по всем программам так, хоть передачи никакие не смотри. Ну, если вы политические противники, то и грызитесь меж собой по-тихому. А зрители-то тут при чем? А то прямо яд какой-то каждый день впитываешь. Словно анчар в твоей комнате распустился — прямо дышать нечем становится.
— Дышать? — Мещерский вдруг нахмурился. — Вам трудно дышать? Отчего?
— Да от ненависти, я же говорю. Аромат зла. Форменный анчар, Сереженька.
— Да, да, анчар, — Мещерский кивнул и встретился взглядом с Кравченко.
Тот стоял у окна, смотрел на озеро и теперь обернулся.
— Прогуляться не хочешь? — спросил он.
— Пойдем.
— Идите, идите. Если этот ваш знакомый из милиции приедет, сообщите нам: что, как. Этот молодой человек с родинкой, похожий на графа Альмавиву [1], вчера мне клятвенно обещал, что сегодня непременно заглянет. — Майя Тихоновна переключила телевизор на третий канал, где шел любовный сериал, и убавила звук. — На озере сейчас рай. А «дома наши печальны». Что ж — божья воля. Надо терпеть.
Глава 7
АНЧАР
Прогулялись они не дальше, чем за угол дома. Там на лужайке, обсаженной туями, среди густо разросшихся кустов сирени под полосатым тентом полукругом стояли плетеные кресла, низкий столик и два уютнейших дивана-качелей, обтянутых фиолетовой тканью. Диваны казались такими мягкими, покойными. И качаться на них в солнечный день, прислушиваясь к шелесту листвы и пению птиц, было, вероятно, весьма приятно. Кравченко плюхнулся на диван. Тот заскрипел, алюминиевые опоры его дрогнули, подались. Кравченко уперся каблуками в землю.
— Ну и что скажешь?
Мещерский придвинул плетеное кресло так, чтобы сесть в тени тента.
— А что я могу сказать тебе, Вадя?
— Метко ее братца тут окрестили: Князь Таврический — и вправду ведет он себя соответственно.
— Я б его окрестил Павлин Таврический.
— А кстати, Павлин Иваныч весьма бесцеремонно пытался нас растормошить. Но и сам разоткровенничался — насколько искренне только вот. Но факт сам по себе примечательный. Посчитал, что мы знаем о происшедшем больше остальных. Наивный малый, а?
— Если отбросить кое-какие обстоятельства, мы с тобой, Вадя, действительно знаем об убийстве Шипова несколько больше других. Мы ведь, в конце концов, созерцали место происшествия.
— А ты думаешь, никто из этих, — Кравченко кивнул на дом, — не созерцал до нас места происшествия?
Мещерский молчал.
— Итак, основных версий может быть только две, — продолжил Кравченко, покачиваясь на диване. — Либо Шилова пришиб беженец из дурдома, либо с ним покончил кто-то из тех, кто вот уже третьи сутки подряд желает нам доброго утра за завтраком. Тебе какая версия больше нравится? Молчишь. А ведь это я логически развиваю твой эмоциональный ночной возглас: «Я так и знал, что-то случится». Вот и случилось.
— Умное умозаключение.
— Какое умею, такое и делаю.
— Ничего мы не делаем, Вадя. Ни черта! Это-то меня и тревожит больше всего.
— А я в детективы-добровольцы пока еще ни к кому не нанимался. Понаслышке знаю: наипаскуднейшее это занятие.
Мещерский отвернулся.
— А Елена Александровна, между прочим, действительно с самого начала о чем-то догадывалась, факт, — Продолжал Кравченко. — Многое я бы отдал, чтобы узнать, что она там тебе недорассказала. И лопух ты, Серега!
У родной бабки не мог ничего выудить толкового!
— Я в эти дела с мистической белибердой не вникаю.
— Но ты сам сказал: «Я так и знал».
— А, — Мещерский отмахнулся. — С тобой говорить иногда невозможно.
— Это потому, что я всегда прав. А знаешь что? — Кравченко растекся по дивану, точно огромная медуза. — После беседы с Павлином Иванычем кое-что мне тут представилось в несколько ином свете, чем раньше. Препротивный он мужичок, а?
— Тебя раздражает то, что он известный актер и, что греха таить, писаный красавец, не чета нам с тобой.
— Я так мелко не плаваю, мон шер, запомни. Не в этом дело. Просто кое на кого я тут иными глазами начал поглядывать.
— Наверняка на девицу Алису, — фыркнул Мещерский.
Кравченко улыбнулся.
— Вот познакомились мы тут с совершенно посторонними нам людьми, — сказал он задумчиво. — Посидели за одним столом, выпили рюмку-другую. Но ведь и понятия не имели, в какие отношения вступим с ними в самом недалеком будущем.
— Ни в какие отношения мы пока ни с кем не вступали.
— Ошибаешься, брат. Узелочек уже завязался. И сдается мне, завязали его намеренно именно тогда, за столом, в — первый наш вечер, когда мы, вернее, ты…
— Вернее, ты, Вадя.
— Ну да, когда мы поведали всей честной компании об убийстве того пропойцы на дороге.
— Я так не считаю. К тому же тогда первую скрипку за столом играл Файруз. Именно он первым начал рассказывать об убитом. Мы только уточняли факты.
Кравченко поднял брови:
— Мы им рассказали все, и весьма подробно. Вот в чем дело. Возник прецедент. А им мог кто-то воспользоваться в своих целях. Ну ладно, эти выводы еще вилами на воде писаны, нечего пока гадать. Ты вот лучше скажи: кто тебя тут сейчас больше всех интересует? Только честно.
— Честно? — Мещерский почесал подбородок. — Естественно, ОНА.
— А кроме нее?
— Корсаков и Файруз.
— Почему?
— Я, например, так пока и не догадался, кем доводится Зверевой и что делает в ее доме этот крашеный бугай.
А Файруз.., ну отчего это ему пришла фантазия вдруг оказаться иранцем? Кстати, интерес к иностранцам — это наша общенациональная черта. И потом… Тебе не кажется, что он совершенно непохож на правоверного?
— Не мусульманин?
— Ну да, не похож.
— Оттого что вино пьет за ужином?
— О каких мелочах ты говоришь? Не в этом дело.
— А в чем?
— Так, — Мещерский уклончиво пожал плечами. — Ты же знаешь, я на Ближнем Востоке работал, кое-что повидал. А тут, наоборот, кое-чего не вижу. Что, заинтриговал?
То-то. Ну а тебя кто тут больше всего прельщает? Алиса?
Только честно.
— Александра Порфирьевна.
— Бабуля в пижаме?
— Бабуля в шелковой пижаме и с сигаретой, а иногда…
Ты ничего не заметил?
— Нет.
— Она чрезвычайно элегантно, прямо шикарно крутит «козьи ножки».
— «Козьи ножки»?
— Ну да! Этот жест характерен для тех женщин, которые побывали на войне. Для фронтовых подруг, понимаешь? Я с одной такой бабулей в госпитале познакомился, когда лежал — ну, сам знаешь после чего. С виду была — божий одуванчик. А оказалась — бывший снайпер. В войну двести восемьдесят фрицев замочила, чуть до рекорда Людмилы Павличенко не дотянула. Я перед такой бабулей — сосунок. А ты вообще…
— У тебя воображение пылкое, Вадя. — Мещерский снисходительно потрепал приятеля по руке. — Надеюсь, в убийцы ты бабу Шуру не запишешь?
— В убийцы, Сережа, официально пока записан один-единственный человек — некий гражданин Пустовалов Юрий Петрович. Чудище с топором, ножом и сдвинутой набекрень психикой.
