Антон Французов - Нешкольный дневник
После всего этого он вдруг успокоился, обозвал меня Петром Николаевичем, потом пропел что-то вроде «Ма-атор ка-алесы крутить, под нами бегии-ить Москва — Маррруся в ен-ституте Сйкли-хвасов-ековва!!» — и уснул. Усни он двумя минутами позже, наверно, я туда, в Склиф, и попала бы.
Горько. А как этот мудак говорил по телевизору о том, что русская культура вырождается и гниет <перечеркнуто>.
Еще бы!
Остро ощущаю свою потерянность. Словно не могу определиться во времени, пространстве и — цели: на что мне это время-пространство? Так, как было, когда только приехала сюда, в Москву. «Чудище обло; огромно, стозевно…» Я была в Москве и до кошмара в «Карусели», но была с Хомяком, «баблом» и понтами. Он рисовался мной перед какими-то своими московскими подельниками, но «погонять» им меня не давал. А после… когда я, правдами и неправдами доехав, вышла на перрон, меня завернуло в такую промозглость и серую, не по-летнему противную мелкую морось, что я села тут же, на вокзале, и ревела от безысходности. Зачем я сюда приехала? Что мне тут ловить, в громадном, жестоком городе? Да, я знала, что есть у меня где-то тетка, живет в Черемушках, но более точного адреса я не помнила, а визуально помнила ее, тетки, дом более чем смутно.
Помню серое утро, когда сердитая проводница, пыхтя, тащила меня за ногу с багажной полки. Нога была босая и грязная, потому та не без оснований заподозрила, что в поезд проник бомжара и теперь расположился, как Ленин в Мавзолее.
«Фу-у, от нее еще и водярой прет!» Прибежал проводник из соседнего вагона, хитро посмотрел и провел в свое купе, где ничтоже сумняшеся предложил оплатить проезд натурой, и тогда все в ажуре. Натурой… перед глазами встало лицо Геныча, и я обматерила проводника, обрушившись на него всей тяжестью своего профессионально поставленного филологического мата. Из поезда меня, конечно, турнули. Но на станции я у кого-то стянула сумочку и, сгорая от стыда, купила себе жуткие туфли и поесть. Теперь-то мне, конечно, смешно, как можно стыдиться воровства после того, как уже стала проституткой и убийцей. А тогда сознание того, что я украла, давило. Сильнее был только страх от того, что меня найдут или менты, или, еще хуже, саратовские братки.
Черемушки. Серый туман неподвижно висит в воздухе, как труп висельника. Кода я проходила мимо помойки, на меня напал бомж. Орал: «А-а-аддай порррртмоне, дурра!!» <прзб> от него тошнотворно разило. Перед тетей — с перепугу я ее быстро нашла — я предстала всклокоченной, бледной и перепуганной. Тетя сказала, что она не понимает, какого хрена я приехала в Москву без предварительного звонка. Без денег, без документов, без ничего, как говорится. Переночевать пару раз разрешила, но сказала, чтобы я искала себе другое жилье. Обещала помочь с работой и пристроила разносчицей, а потом продавщицей газет.
Газеты я продавала недолго. Сложно было приспособиться стоять в переходах метро и смотреть на лица проходящих мимо людей. Лица разные и в то же самое время одинаковые: равнодушные и агрессивные, сонные и встревоженные, улыбающиеся и хмурые, но все-все-все устойчиво вызывающие у меня страх и глухое, опасное раздражение. Они — москвичи, а я, как рыба, выброшенная на чужой и неприветливый берег — я раскрываю рот, чтобы кричать: «Свежие газеты! Программы, программы передач!» — но вместо этого вырываются какие-то хрипы. Я напугана. Как молодое вино, бродила агрессия, ненависть ко всему миру. Звучит пафосно и надуманно, но тогда я так и думала. Особенно раздражали мужчины — толстые и тонкие, высокие и низкие, усато-бородато-щетинистые и гладко выбритые. В каждом чудился зверь, охотник. Им до меня никакого дела, в тетиной-то кофте и нелепых туфлях, совершенно без косметики и с темными, опасными, ввалившимися глазами. Но мне-то казалось, что каждый норовит унизить меня. «Слишком много виделось измены, слез и мук, кто ждал их, кто не хочет…»
Но и все ж навек благословенны на земле сиреневые ночи.
Здесь, в огромном городе, это есенинское, которое тупо коверкал в своих неповоротливых губах Костик, воплощалось для меня в Ботаническом.
Записалась, замудрила. Проще все было. Выход напрашивался. Работа и проживание лезли в глаза со всех страниц газет, которые я продавала, и не нужно было ни московской прописки, ни бесплодных поисков… ничего, ничего. «На работу приглашаются девушки. Жилье и временная прописка», «Приглашаются девушки от 18 до 25. Высокая оплата и проживание». То, от чего я бежала из Саратова, лезло в глаза в Москве. Достаточно было набрать номер телефона, и меня ждала работа, проживание и какие-никакие деньги. И, главное — без тети!! Она меня достала. Она терпела пару недель, и за это время едва не свела меня с ума своей мелочностью, скупостью и придирками.
Я боролась с собой до последнего. Меня отталкивал и одновременно манил этот страшный мир: ночные заказы, полет машины по темным улицам, хриплая брань и резкий свет в глаза, неоновые огни и темное небо, зажатое меж дымными громадами домов. Мужчины, мужчины, мужчины. Мир, отнимающий душу и тело, мир, растлевающий, но мир, в свете своих мерзостей, своей грязи заставляющий понять цену истинным радостям жизни. Я боялась возвратиться туда.
Но однажды мое терпение иссякло. Мой дар самовнушения в очередной раз сыграл со мной дурную шутку: я убедила себя в том, что из Саратова я бежала вовсе не от этого ночного мира. А от крови, пролившейся в «Карусели». Эскорт-услуги и смерть нескольких людей, которые, как ни крути, не были для меня посторонними, сцепились в моем сознании. Цепочка: эскорт — смерть, смерть — эскорт.
И — пошлый вопрос: кто, кто после Геныча станет моим сутенером?
В один прекрасный вечер, а он был действительно прекрасен, даже несмотря на то что тетя смотрела чудовищный сериал, а ее сожитель заперся в кладовке и пел там песню «Как хорошо, что здесь мы сегодня собрались». В этот вечер я унесла телефон на кухню и, несмотря на бурчание тети: «Только попробуй котлеты сожри!» — набрала номер. Один из номеров, извлеченных из плохо продаваемых мною газет. Набрала первый попавшийся и, как позже оказалось, едва ли не самый неудачный в Москве. На том конце забулькало, потом далекий голос хрипло сказал «Аде!» и спросил, что мне, собственно, надо. Я почему-то жутко захотела бросить трубку, но тут до меня донеслась очередная сентенция тети насчет котлет и недопустимости их пожирания, и я сказала в трубку, что я насчет работы. Там обрадовались, тут же зарядили мне, что это превосходное решение, что есть превосходная вакансия с превосходной зарплатой и превосходной возможностью проживания в Москве. Мой собеседник, он назвался Павлом, даже стал заикаться от усердия и немедленно предложил встретиться.
Я назвала свое имя и описала, в чем я буду. Описание было коротким, потому что одета я была жутко, из приличных вещей — только блузка из Саратова. Да еще была у меня юбочка, так она была в стирке. Забились возле станции метро, и тут вошла тетя и прямо заявила мне, что если я звоню в свой идиотский Саратов, так лучше сразу Мне убираться и не дожидаться, пока счет придет.
Я сказала, что и так ухожу, но ничего договорить не успела, потому как тетка сразу обрадовалась, молниеносно собрала все мои вещи и швырнула их к порогу. Забыла только о золотом браслете, который подарил мне Хомяк.
Павел оказался коротышкой, который даже подпрыгивал
от усердия, чтобы заглянуть мне в глаза. У меня ведь метр семьдесят пять, плюс каблуки. Но сразу было видно, что вербовщик он опытный, благо ощупал меня не прикасаясь. Взглядом.
Выбирать мне особо было нечего, и я согласилась на все условия, выдвинутые этим Павлом.
И начались самые жуткие месяцы моей работы, неблагодарной работы проституткой. После саратовского элитного агентства, после вежливого Геныча, достаточно сносных девочек и надежных, платежеспособных клиентов я получила злобного сутера-уголовника и тупых, страшных, с дешевой косметикой, безвкусных блядей в качестве коллег. У Павла, которому я позвонила, не было даже своего офиса: контора базировалась в занюханной коммуналке, тут же жили все иногородние проститутки, тут же находились «апартаменты>», продекларированные во всех рекламных объявлениях этой самой конторы, носившей незамысловатое название «Алена». Если в Саратове мне никогда не приходилось покупать себе для работы косметику и «резину» самой, то тут… До Москвы и «Алены» мне никогда не приходилось стоять на улице, мерзнуть, получать плевки дождя, попадать в мусарню, чтобы быть трахнутой в подсобке наглым, прыщавым летехой. Никогда не случалось отрабатывать минет в машине, иметь секс в телефонной будке и на грязном капоте тачки, я не попадала под групповичок и кидалово. Все это я прошла. Вот она, Москва, вот она, реализованная мечта о житье в столице!
И все было бы сносно. Я даже свыклась с тупыми блядями, которые издевались надо мной, над моей правильной речью и говорили, что эти провинциальные шалашовки корчат из себя не знаю что. Сами-то они считали себя москвичками, конечно: одна откуда-то из Зеленограда, вторая из Клина, а другие и вовсе из Тверской области. «Этапом из Твери зла немерено, лежит на сердце тяжкий груз…» Это они постоянно слушали, да еще Наговицына — «На свиданку в лагеря», а еще женский блатняк, который въелся мне в кожу, как грязная ржавчина: «На свободе есть у вас ромашки да жиганчики, а на зоне будут вам злые вертухайчики!» Мне очень тяжело это переносить. Они все напоминали мне братнину Варю-Колю. Сплошная матерщина, нечистоплотность. Использованные прокладки в грязной раковине. Но все это еще можно было терпеть, а вот к числу непереносимого в моей жизни я относила пока только одно: сутера Грибанько. Это был бритый, усатый хохол, озлобленный на весь мир, изъясняющийся на чудовищной смеси русского и украинского языков, которую в принципе можно было разобрать, потому что она была щедро приправлена интернациональным русским матом. Сутер по всем документам был Гребанько, но все думали, что — Гребанько, а девки привычно сглатывали (как что, понятно?) первые две буквы. Вот так и именовали — за глаза, а иногда, в цвет, в глаза. Сутер зверел, мог избить запросто, а клиентуре, которой он нас спихивал, не было интересно, есть у меня синяк под глазом или нет. Он не утруждал себя заботами: Грибанько было совершенно до фонаря, попала ли девчонка под «паровоз», беспределыциков или извращенцев. Единственное, чего он боялся, так это «приемов». Потому что тут могла пострадать не наша, а его рожа и прочие органы. А также зарплата.
