Джеймс Саллис - Драйв
— Как раз такие дела и могут свести тебя в могилу, Нино. Сам понимаешь.
— Понимаю. Времена меняются.
— Времена чертовски сильно меняются, если ты посылаешь халтурщиков на мокрое дело, а своим людям — ни слова.
Берни Роуз налил себе очередной бокал вина, которое по привычке называл испанским красным. Нино не отрываясь следил за ним взглядом.
— Давай колись.
У киношников для всего свои термины: «предыстория», «подтекст», «предвосхищение», «проработка». Режиссеры, неспособные внятно составить пару предложений, обожали рассуждать о «структуре» сценария.
— Тут все непросто…
— Не сомневаюсь.
Он слушал рассказ Нино — об ограблении, о подставе, об этом парне, который принял все на свой счет.
— Ты облажался, — подытожил Берни.
— По крупному. А то я не знаю. Надо было тебя раньше к этому делу привлечь. Ведь мы же одна семья.
— Теперь уже нет, — отозвался Берни Роуз.
— Берни…
— Заткни свой поганый рот, Нино.
Берни Роуз налил себе еще один бокал вина, прикончив бутылку. Когда-то давным-давно в горлышки пустых бутылок втыкали свечи и расставляли по столикам. Чертовски было романтично.
— Значит, поступим так. Я уберу для тебя того парня, но потом мы с тобой — врозь.
— Не так-то просто взять и уйти, мой друг. Мы связаны кое-какими обязательствами.
Они некоторое время сидели недвижно, не сводя глаз друг с друга. Наконец Берни Роуз заговорил:
— А мне не нужно твое гребаное разрешение, Иззи. — То, что он употребил детское прозвище Нино, чего никогда не делал на протяжении всех этих лет, произвело заметное впечатление. — Ты получил назад свои деньги. Вот и успокойся.
— Дело не в деньгах…
— А в принципе? Понятно… И что? Хочешь засветиться в колонке сенсационных новостей в «Нью-Йорк таймс»? Отправишь за ним новых охотников?
— Профессионалов.
— Теперь повсюду сплошные любители. Все до одного. Как наш Молодой — клоуны-чудики с модными татуировками и колечками в ушках. Впрочем, решай сам. Делай, как считаешь нужным.
— Я всегда так поступаю.
— Только учти две вещи…
— Готов загибать пальцы.
— Если кто-нибудь пошлет за мной охотников, пусть заказывают гробы и похороны по первому разряду для всех участников.
— Тот ли это Берни Роуз, который говорил: «Я никогда не угрожаю»?
— Это не угроза. Это констатация факта. И второе…
— Что именно?
Их взгляды встретились.
— Не рассчитывай на добрую память о детстве золотом. Управившись с ними, я займусь тобой.
— Берни, Берни, мы ведь друзья!
— Нет. Мы не друзья.
Ну и как это все понимать? Каждый раз, когда ты думаешь, что все держишь в руках, мир показывает тебе язык и продолжает вращаться по своей собственной орбите — необъяснимый и непредсказуемый. Гонщик начинал сожалеть, что не умеет смотреть на мир, как Мэнни Гилден. Тот за одну минуту мог разобраться в том, что иные пытались разгадать годами. «Интуиция, — объяснял он, — все дело в интуиции, такая вот она у меня высокоразвитая. Все думают, я гигант мысли, а вот и ни фига подобного. Оно само как-то одно за другое цепляется». Гонщик гадал, сумел Мэнни добраться до Нью-Йорка или опять раздумал и отложил поездку, шестой-седьмой раз за шесть-семь лет.
Роуз вышел и осмотрел Молодого, при этом лицо его ничего не выражало. Ушел обратно. Через полчаса выплыл из двери и оседлал свой небесно-голубой «лексус».
Гонщик размышлял над тем, что чувствовал Второй, когда стоял с бокалом вина в руке и смотрел на тело напарника, и с каким намерением он садился в «лексус»; и тут впервые понял, что имел в виду Мэнни, когда говорил об интуиции.
Тот человек, который зашел в пиццерию, провел там около часа, и тот человек, который потом вышел и сел в машину, — были разными людьми. Внутри, в пиццерии, что-то произошло, и все изменилось. Человек изменился.
27
Берни Роуз и Исайя Паолоцци выросли в Бруклине, в старом итальянском квартале, на Генри-стрит. С крыши, где Берни подолгу сиживал в годы юности, открывался вид на статую Свободы и на мост, стянувший два различных мира. Во времена Берни эти различия между мирами стали стираться: заоблачные цены на жилье в Манхэттене вынуждали молодежь селиться на противоположном берегу, и как следствие, цены на аренду квартир в прилегающем Бруклине росли вслед за спросом. В конце концов, Манхэттен в каких-то десяти минутах езды на поезде. На Коббл-Хилл, Берум-Хилл и чуть ниже, на Парк-Слоуп, стильные рестораны втискивались между замусоренными магазинчиками подержанной мебели и древними, засиженными мухами, продуваемыми всеми ветрами винными лавками.
В этой части города истории о гангстерах пересказывались, как свежие анекдоты.
Одна девушка выгуливала собаку, и та нагадила на тротуар. Хозяйка, спешившая на свидание, не прибрала за своей питомицей. К сожалению, это произошло под окнами дома, где жила матушка какого-то гангстера. Через несколько дней молодая женщина обнаружила свою собачку в собственной ванне, с кишками наружу.
Мужчина, исколесивший несколько кварталов в поисках парковки, наконец въехал на только что освобожденное кем-то место. «Эй, здесь нельзя ставить машину, это частное владение!» — крикнул ему юнец, сидевший на ступеньках перед домом. «Ну да, конечно», — ответил владелец машины. На следующий день он пропилил пешком восемь кварталов, дабы переставить машину на другую сторону улицы и избегнуть штрафного талона, однако обнаружил, что машина исчезла. И больше он ее не видел.
Где-то в девяностых Нино все это надоело. «Это больше не мой город, — сказал он Берни. — Как ты относишься к Калифорнии?»
«Калифорния» звучало весьма неплохо. Берни тоже нечего было делать в Нью-Йорке. Бизнес себя исчерпал. Надоели старики, вечно подзывающие его к столам с костяшками домино, чтобы пожаловаться на жизнь. Надоели толпы двоюродных и троюродных братьев и сестер, племянников и племянниц, составлявших едва ли не все население Бруклина. А уж кофе он выпил столько, что на всю жизнь хватит. Так что последнюю чашку Берни допил в день отъезда и больше никогда к кофе не прикасался.
Нино продал ресторан с красными, под замшу, обоями на стенах и пышноволосыми официантками какому-то парню, который собирался превратить его в заведение японской кухни под названием «Часть суши». Оставил газетный киоск и новые кофейни племянникам. Дядя Люций, подначиваемый супругой Луизой, которая хотела любыми способами спровадить его из дому, взял на себя бар.
На вишнево-красном «кадиллаке» Нино и Берни исколесили всю страну, пару раз в день заезжая на стоянки для дальнобойщиков, чтобы подкрепиться гамбургерами и стейками, а в остальное время довольствуясь чипсами, венскими сосисками, сардинами и пончиками. Прежде даже Манхэттен, куда их зачем-то пару раз заносило, казался заграницей; их миром был Бруклин. И вот теперь они катили по просторам Америки, по самым ее одноэтажным задворкам.
— Черт подери, какая страна! — говорил Нино. — Какая страна! Здесь возможно все, абсолютно все!
Ну конечно. У тебя есть машина, связи, деньги. Так что все возможно. По тому же принципу устроена политическая кухня, породившая клан Кеннеди и бессменного мэра Дейли{34} и бросившая Рейгана и пару Бушев под колеса локомотива, пока переводили стрелки.
— Это страна безграничных возможностей, — добавил Нино (к тому времени они оказались в Аризоне). — Даже если, на первый взгляд, она выглядит так, будто Господь тут хотел пернуть, но обосрался.
Нино влился в новый мир совершенно естественно, будто всегда существовал в нем: стал во главе целой вереницы пиццерий, цепи киосков готовой еды, размещающихся в торговых центрах, букмекерских контор; стриг купоны. Казалось, что они никуда не уезжали, думал Берни, только теперь, выглядывая из окон, они видели голубое небо и пальмы вместо подвесного сабвея и пестрой рекламы на стенах зданий.
Со временем Берни Роуз возненавидел здесь все: бесконечную вереницу погожих дней, замусоренные улицы и забитые машинами шоссе, все эти так называемые местечки — Бел-Эйр, Брентвуд, Санта-Монику, претендующие на независимость и одновременно высасывающие ресурсы Лос-Анджелеса.
При всем при том он никогда не считал, что интересуется политикой.
Он просто стремился понять, поставить себя на место других. «Ты что-то размяк, мальчик мой», — заметил ему дядя Айвен, единственный человек с восточного побережья, с кем Берни продолжал общаться. Но он не размяк. Он начал замечать, что у некоторых людей нет ни малейшего шанса преуспеть в жизни — и никогда этот шанс у них не появится.
Сидя в «Китайском колокольчике» за третьей чашкой чая и пощипывая краешек слишком горячего блинчика с овощной начинкой, Берни размышлял о парне, который начал охоту на Нино.
