Владимир Царицын - Осенний лист, или Зачем бомжу деньги
Так он стал бомжом.
Окрошка, стуча костылями по бетонному полу, обходил вверенный ему Сидоровым цех, где проживало вольное братство. Встал он рано, бомжи вообще рано вставали — кто рано встаёт, тому бог даёт. Но Окрошка поднялся раньше всех. Прошёлся по бытовкам, колотя костылём в каждую дверь.
— Подъём, бойцы! — кричал он, как дневальный в казарме, — Подъём! Тревога! На зарядку становись! На туалет три минуты! Подъём!
— Щас встаём, — отвечали ему одни.
— Да пошёл ты! Сами знаем, — отвечали другие.
В умывалку не пришёл никто. За несоблюдение гигиены Сидоров их ругал, и многие его слушались. А Окрошку можно было и послать куда подальше.
Выпроводив всех (на заводе, кроме Альфреда, остался только один бывший уголовник, пожилой бомж по прозвищу Бирюк), Окрошка побрёл к лестнице. Альфред, наверное, ещё спит. Сидоров, уходя, приказал Окрошке никуда своего родственника не пускать, и вообще присматривать за ним.
Но Альфред не спал. Он стоял на площадке нижнего этажа, почёсывая под пиджаком искусанные за ночь клопами бока, и смотрел в тёмный провал лестничного марша, ведущего в подвал. Вся подвальная площадка и часть лестничного марша была завалена строительным мусором, оставленным ещё до конверсионного катаклизма прежним руководством завода. Да бомжи добавили сюда разного хлама, который даже им был не нужен.
— Что не спишь, родственник? — спросил Окрошка, — Я бы на твоём месте спал и спал. Да не могу, выполняю поручение Ляксеича.
— Выспался уже. Весь день вчера спал. А потом ночью ещё, — ответил Альфред и протянул Окрошке руку. — Меня Альфред зовут.
— Альфред? Нерусское имя. Еврей, что ли?
— Мама у меня еврейка. А отец русский. А ты что, евреев не любишь?
— Да мне похрен. У нас тут полный интернационал. Я, например, кто такой по нации — сам не знаю. Мама татаркой была, а кто отец — без понятия… Я так, просто спросил. Имя у тебя чудное. Язык сломаешь. Давай просто Альф?
— Хорошо, — согласился Альфред, — Мне теперь всё равно. Альф так Альф.
— Пошли, Альф, подремлем ещё чуток, — предложил Окрошка и сладко зевнул, широко открыв редкозубый рот.
— Не хочется, — ответил Альфред и снова посмотрел в темноту подвала.
— Что ты туда всё пялишься? — спросил Окрошка. — Там нет ничего интересного. Всё проверено-перепроверено на тыщу раз. Хлам один.
— Вспоминаю. Там должен быть вход в бомбоубежище. Дверь такая… железная.
— Нет там никакой двери, Альф. Я не помню, чтобы она там была. Не видел, значит, нет её. Факт.
— Есть. Точно помню. Я же в этом цехе много раз был. Работал я здесь на «Искре» когда-то.
Окрошка изловчился, и, переложив костыль из правой руки в левую, почесал у себя под лопаткой.
— Ну, и чего стоишь? — спросил он.
— А что делать? — не понял Альф.
— Иди и убедись, что её там нет. Или есть…
— Как же я смогу убедиться? Туда пролезть невозможно. Всё завалено.
— Разбери. Делать тебе всё равно нечего. На работу тебя Ляксеич пущать не велел. Разбирай себе потихоньку. А я пойду, вздремну малость. Что-то умаялся я, пока всех с постелей поднимал да из цеха выгонял.
И Окрошка ускакал в свою конурку, а Альфред, оставшись один, немного подумал и стал методично разбирать завал. Работа продвигалась медленно, потому что хлама было очень много, а проход узкий, и многие ступени в подвал оказались расколотыми и раскрошенными до основания. Из них торчали железные прутья арматуры. Можно было легко о них запнуться и разбить голову. К тому же, было темно: свет в цех проникал только через стеклянный фонарь на крыше, половина шипок которого была забита фанерой и досками.
Работа по расчистке лестничного марша заняла у Альфреда не меньше часа. На подвальной площадке было совсем темно, но глаза Альфреда уже привыкли к темноте, к тому же он вспомнил совершенно отчётливо, что дверь в бомбоубежище находится справа. Он чуть ли не воочию увидел её, покрытую толстым слоем зелёной краски, широкую горизонтальную скважину внутреннего замка и могучие стальные петли.
«Ну, можно считать, дверь нашёл, — подумал Альфред, — А как открыть? Без ключа-то?»
Но попыток проникнуть в бомбоубежище, в котором, по его мнению, вполне могло находиться что-нибудь интересное, он не оставлял. А если даже там и нет ничего, всё равно — лишнее жизненное пространство бомжам не помешает. Должен же он, новоиспечённый бомж, внести скромную лепту в улучшение быта вольного братства.
Альфред попытался подойти к двери ближе, но не смог: путь преградила куча старых рулонов рубероида. Бомжи их не взяли потому, что добыть из кучи и использовать было невозможно: рубероид спёкся, и вся куча представляла собой монолитную глыбу, состоящую из картона и битума. Альфред ухватился за один верхний рулон и попытался оторвать. С трудом, но это ему удалось. Остальные рулоны тоже отрывались, правда, Альфред обломал все ногти, пока смог расчистить проход к двери. Откинув от себя последний рулон, он услышал цоканье Окрошкиных костылей и увидел луч света, нервно прыгающий по кучам мусора.
— А раньше ты не додумался фонарь принести? — раздражённо спросил он у остановившегося на последней ступеньке Окрошки.
— А у тебя языка нет попросить? — в тон ему ответил одноногий бомж.
— Я же не знал, что у тебя фонарь есть.
— Что я, хуже других? Почему бы мне фонаря не иметь? Да и мусор таскать, зачем тебе фонарь? Пока ты упражнялся, батарейка села бы к едрене Фене… Ну, где тут дверь твоя? — Окрошка направил луч фонаря прямо Альфреду в глаза, тот прикрылся рукой, сказал:
— Правей свети. Вот дверь. Говорил же, здесь бомбоубежище.
— Ух, ты! Правда. Дверь. Что не открываешь?
— Закрыта она, наверное…
— А ты пробовал? Пробовал, говорю, за ручку потянуть?
— Не-а…
— Так попробуй. Чего встал, как статуя?
Альфред подёргал ручку, дверь стояла мёртво, словно ручка была прикручена к самой стене.
— Говорю же, закрыта, замок тут. Да и не может она быть открытой. В бомбоубежище всех и каждого никогда не пускали. Это объект гражданской обороны.
— А ну, дай. Отойди в сторону. Малахольный. Гражданская оборона! Объект! — разорялся Окрошка, — Дай я попробую. Фонарь лучше подержи. И костыли. Родственник!..
Окрошка упёрся единственной ногой в порог, и, ухватившись обеими руками за дверную ручку, потянул дверь на себя всей малой массой своего тщедушного тела.
Ух! Эх! Кряк! Дверь стояла мёртво, как приваренная.
— Хрен там! Закрыта, сволочь! — обиделся на стальную дверь Окрошка.
Пнул бы со злости, да как-то неудобно, с одной-то ногой.
— Говорю же, закрыта, — снова повторил Альфред, — её только автогеном можно взять.
— Автогеном? — Окрошка почесал затылок, — Где его взять, автоген твой? — и вдруг, ухмыльнулся, — А я знаю, кто нам поможет! Хоть какой-то с него прок будет. Жди. Я сейчас. Одна нога здесь…
Окрошка не закончил фразу, потому что продолжение звучало бы явно преувеличено. Он быстро поскакал по лестнице наверх. Оставшись один, Альфред присел на рулон рубероида. Фонарь выключил, чтобы батарейки не сели раньше времени.
Он почему-то вспомнил последний день работы на «Искре». Уже почти всех уволили, осталось только руководство, кое-кто из рабочих, в основном из обслуги, малоквалифицированные, да секретари цеховских начальников.
На лестнице туда-сюда сновали люди, вынося стулья, кожаные кресла и прочую мебелишку. Телевизор «Изумруд» пронесли мимо Альфреда, за ним холодильник «Саратов», в коем начальник цеха, по-видимому, охлаждал водку и боржом. А шестеро рабочих в синих комбинезонах стояли у двери приёмной и жёстко матерились, обсуждая процесс транспортировки вниз по лестнице тяжеленного насыпного сейфа. Сейф угрюмо стоял рядом и казался неподъёмным.
Подобное столпотворение в этот день происходило во всех цехах. Имущество выносилось, грузилось на машины и увозилось в неизвестном направлении. Куда конкретно вывозились вещи, и куда потом они девались, Альфред не знал. Этого никто из рядовых тружеников завода не знал. Может, они прямиком развозились по квартирам и дачам руководителей подразделений, а, может, разгружались на какой-нибудь складе и запирались на замок. А потом на этом складе появлялись высокие начальники, возможно, с жёнами, и распределяли между собой — кому что.
Во взрывной Альфред зашёл, чтобы увидеться с Наденькой. И проститься. Несколько дней назад Наденька сказала, что придётся ей возвращаться к родителям в деревню, из которой совсем недавно перебралась в город делать карьеру и устраивать жизнь.
Наденька стояла посреди приёмной, пол которой был засыпан старыми газетами, листками инструкций, цеховых приказов и распоряжений. Глаза у неё были на мокром месте.
