Юрий Иванов-Милюхин - Валютчики
— Ишь, как ты про товарища. Были — не разлей вода, — потрепал по плечу Папен. — Не забывай, что с тебя глаз не спускают. Приезжай пораньше, день уменьшился.
— Шило при мне всегда.
— Шило…, - сплюнул коллега. — У ребят пушки за поясами, и то в подъезд без мандража не ныряют. У меня тоже… шило.
Быстро темнело. Падающего из ларька света не хватало. Я умудрялся просветить купюру, сунув едва не в раздаточное окно. Надежда была на прощупывание между подушечками пальцев, на первое впечатление от клиента. Мысли о том, что в подъезде какая-то падла выкручивала лампочку перед моим появлением, мешали сосредоточиться. Приходилось добираться до двери на ощупь. Ключ не попадал в замочную скважину, руки становились похожими на деревенские грабли. Но сейчас страх нервы не будоражил. Его место занимало мерзкое чувство успокоенности от того, что теперь без опаски можно будет поработать в течении дней пятнадцати, месяца. Рынок принес в жертву Гену. Кто следующий? Надо зарабатывать деньги, иначе безоблачная старость в, с ума сходящей от беспокойства по тебе, стране накроет дерюжкой, из-под которой будут выглядывать подобранные на свалке чужие опорки.
Внутри сваренного из железа прилавка устраивался бомж. Гремел ботинками по гулким боковинам, натягивая на тело подобие женского пальто. Вчера его друга выдирали из такого же прилавка подручным инструментом. Кулечницы рассказывали, так скрюченного забросили в труповозку. После падения курса рубля, работы у машины прибавилось. На первый взгляд, какое отношение имеют бомжи к набитым деньгами банковским подвалам. Оказалось, самое прямое.
— Завтра в труповозку закинут, — кивнула в сторону прилавка Андреевна. — Такие деньги гребут, для бомжей курятник хотя бы построили. Не хуже Сталина с Берией, новый геноцид для русского народа уготовили.
— Хуже, Андреевна, — заверил я женщину. — Завтра труповозка сделает не один рейс. Сколько бомжей под каменным с железными решетками забором вокруг собора. Бог смотрит и радуется, что души к нему возвращаются. Смерть легкая. Ссут и срут под себя, калеки с обрубками. А денег полно… Применяют их не по назначению. Фасад города надо обновить? Как при Советской власти. Партшколу на Пушкинской такую отгрохали, с похмелья на бездорожнике не объедешь. За монументальным зданием детский садик прогнил. Домишки в землю вросли. Но все загорожено. И Пушкин на постаменте. Кривиться, правда, стал, вокруг сточные да фекальные колодцы. А ты о каких-то бомжах. Их, бедолаг, по городским улицам, в подвалах пацанами забитых, под стенами вокзалов ментами изуродованных столько… На всех хватит. А мы промолчим.
— Что ты гонишь! Партшкола…Пушкин… Тут люди гибнут. Писатель.
— Что писатель, не как все? Я тоже мерзну, хотя на пенсию должен пойти по вредной сетке. А руководители в трудовой книжке взяли, да написали, мол, переведен из формовщиков в транспортировщики горячего литья… в бригаду завхоза. Вот как коммунисты мстить умели. Транспортировщик горячего литья… в бригаде заведующего метлами и ведрами с лопатами. Три года горячего стажа коту под хвост. Спасибо, что не в Ковалевке.
— Не знаю, кто тут виноват. Но за людей беспокоиться надо.
— Я и беспокоюсь. В старой части города дома трещинами пошли? Подпорки ставлю. Придавило кого? Ничего, бомжи тысячами гибнут. В войну в землянках жили. Да я сам в хлеву родился, м-мать вашу… Квартиры им подавай. Может, света без перебоя запросите, или воды с газом? Такого света дам, что белого света не взвидите. Разгорланились, мол, терминал в Таганроге надо построить, чтобы все флаги и таможенные пошлины в гости к нам. Дороги без колдоебин асфальтируй. Господами стали! До поста с кожаным креслом у меня была одна дорога. Пыльная, навозом обляпанная. Как у цыгана, который воевал. Правда, первый раз слышу, мирный же народ, водкой с наркотиками торгует. На казачке женился, она сына его вырастила. Терминалы…Так будет и здесь.
— Совсем не туда попер, — вгляделась в меня Андреевна. — Часом, не просквозило?
— Андреевна, — оскалил я зубы посильнее. — Маркиз Де Кюстин триста лет назад назвал Россию страной фасадов. Изменить менталитет за десятилетия невозможно. Он врожденный, как уродливо приобретенное нами после ига имя прилагательное. Не существительное крепкое, как положено по закону матушки Природы, вмешательства не терпящей. А прилагательное. Русские мы. Русские.
…Нейрохирургическое отделение находилось на десятом этаже БСМП-2. Из окон нашей палаты хорошо просматривалось асфальтированное объездное шоссе, разделяющее одноэтажные домики Северного поселка с мощными корпусами современной больницы. Если широкими коридорами отделения пройти на другую сторону этажа, то с балкона открывался вид на пруд с резвящейся у берегов детворой, на разноэтажки Северного жилого массива. В палатах на той стороне было пошумнее. Или так казалось. А в нашей на шесть коек с пятью страдальцами с черепно — мозговыми травмами было тихо даже при раскрытых окнах. На дворе стояла вторая половина июля.
В субботу, ближе к вечеру, к нам привезли мужчину лет пятидесяти. Как потом выяснилось, споткнулся, ударился головой о бордюр. Для срочной операции потребовалась кровь для переливания. Ее не оказалось. Денег на закупку у пострадавшего тоже не было. Внешний его вид говорил о том, что это человек семейный. Больше суток он лежал на кровати, то чернея, то бледнея. На вопросы врачей лишь поднимал руку, говорить не мог. Потом его все-таки покатили в операционную. Приходили жена с дочерью. Утром медсестры сообщили, что мужчину вскоре после вскрытия отвезли в морг…
— Полчаса уже по сотовым телефонам долдонят, и никаких мер, а?
Стоявший у окна крепкий батайчанин под шестьдесят лет, строитель, хохотнул с сарказмом в голосе, безнадежно махнул рукой. Месяц назад после работы они отметили в бригаде знаменательную дату, он пошел домой пешком. На улице, почти в центре, проезжавшая машина зацепила бортом. Ребята остановились, погрузили бесчувственное тело в кузов, вывезли за город, ограбили и сбросили в придорожную канаву. Как очухался, сумел добраться до дома — вопрос, как говорится, не к людям. Они свое дело сделали.
— Кто? — не понял лежавший на постели молодой парень, бывший охранник. После избиения напавшими на охраняемый им объект преступниками, он с трудом двигался без посторонней помощи. Он еще на что-то надеялся, этот умный тридцатилетний мужчина, каждодневно — утром и вечером — посещаемый кормившим его, безраздельно любящим пожилым отцом.
— Бомж заполз на территорию больницы и лежит в скверике на дорожке. А тут ментовская машина, — пояснил строитель. — Двое сержантов брезгуют к нему подходить. Переговариваются по рации со своими. Из больницы ни одного белого халата.
— Мне из обслуги кто-то говорил, что они часто сюда приползают, — откликнулся плиточник из Александровки, свалившийся с наспех сколоченных строительных лесов на коммерческом объекте. По его словам, заработки там были неплохие. — Но на бомжей, на случайных без документов, здесь ноль внимания. «Труповозку» потом подгонят и… в общую могилу на Северное кладбище. Или сначала в морг. В морге, рассказывают, не продохнешь. Забит под завязку, электроэнергию за долги отключили. Холодильники не работают, опарыши по черным трупам ползают. Кому кто сейчас нужен…
— Да еще без медицинского полиса, — хохотнул один из двух милиционеров, несших службу в палате по охране широкоплечего, коротко стриженого парня. То ли из новых русских, то ли крутого, потерпевшего при разборке. Вскоре охрану с него сняли, перебросили на другого пациента, тоже поступившего в палату. Наверное, стриженый сумел откупиться. На некоторое время повисла тишина. Строитель отвернулся от окна:
— Менты уехали, — сообщил он.
— А бомж? — поинтересовался кто-то.
— Залез под лавку, собаки ноги обнюхивают. Отходился, видать.
Я встал с кровати, с трудом передвигая ноги, прошел на балкон. Голову стягивал слой бинтов. Под ним саднили шесть зашитых по живому дырок
… Конец июля 1997 года. Была середина дня. Я поднялся с лавочки перед подъездом, пошел домой. Вчера вечером товарищ все — таки достал, пришлось выпить в честь дня его рождения. За свой счет, естественно, напоить и его. В ногах ощущалась тяжесть. У самой двери прицепился один из беспредельщиков, которых было полно возле любой пивной или рюмочной. Видел его раза два. Краем уха слышал, что кличка Казак, что лагеря ему не в новинку. Войдя в квартиру попытался закрыть дверь. Но местный фраер рванул ее на себя. Я снова напрягся, стараясь замкнуться на ключ. Казак буквально вырвал дверь из рук. Я прошел в комнату, уверенный в том, что дома никто не тронет. Вдруг удары кулаками, ногами посыпались один за другим. Последовала подсечка, ботинки с размаха врезались в лицо, в голову, в грудь. Я сумел оттолкнуть озверевшее животное, попытался подняться. Казак схватил одну из лежавших на полу пятикилограммовых гантелей, с которыми по утрам занимался зарядкой, прошелся по голове, вискам, надбровным дугам острыми железными дисками. Я осел мешком. Через время услышал злобно — нетерпеливый голос возившегося в шифоньере алкаша:
