Жорж Сименон - Свидетели
— Один из наших экспертов заметил на волосах убитой следы недавнего мытья и завивки. Я распорядился навести справки во всех парикмахерских города. В одной из них, «У Мориса» на улице Деглан, где Мариетта Ламбер была постоянной клиенткой, вспомнили, что в тот день она заходила к ним. Ей было назначено на три часа, но предыдущая клиентка запоздала, Мариетте пришлось довольно долго ждать, и освободилась она не к пяти, как рассчитывала, а только в десять минут седьмого. Кассирша заметила, что уже без четверти пять перед парикмахерской расхаживал какой-то молодой человек, время от времени заглядывавший через витрину. Она даже сказала Мариетте Ламбер: «Кажется, вас кто-то с нетерпением ждет». На что та якобы ответила: «Чем скорее он уберется, тем для него лучше. Осточертели мне молокососы! Вечно воображают, что кому-то с ними возиться охота».
Впервые с начала процесса губы Ламбера тронула легкая улыбка, и черты его лица на мгновение смягчились. Может быть, ему вспомнились кое-какие словечки жены, ее манера обращаться с некоторыми поклонниками?
Люсьена Жирар в девятом ряду тоже улыбнулась, словно поняв состояние Ламбера.
— Молодой человек дождался, пока она вышла? — спросил Ломон.
— Кассирша была занята и не обратила внимания.
— Благоволите сообщить присяжным, что выяснило следствие по поводу этого молодого человека.
— Он был опознан кассиршей на очной ставке. Зовут его Жозеф Пап, ему восемнадцать лет. Проживает на улице Миним в квартале Буль д’Ор, неподалеку от Верхней улицы, вместе с матерью, которая работает приходящей прислугой. Жозеф Пап служил в ту пору рассыльным в бакалейном магазине Мартеля на авеню Гамбетта. На работу являлся к семи утра, сразу ехал за товаром на станцию, освобождался в половине пятого. С семи вечера подрабатывал билетером в кинотеатре «Эксельсиор». Спустя месяц после смерти Мариетты Ламбер, он предпринял шаги, необходимые для поступления на военную службу, и просьба его была удовлетворена. Полагаю…
Ломон предвидел, что скажет сейчас комиссар.
— Вы не ошиблись. Жозеф Пап находится в свидетельской комнате и в свою очередь даст показания.
За последние полчаса председательствующий самое меньшее два раза порывался закрыть заседание: движение стрелок на больших стенных часах никогда еще не казалось ему таким медленным. Голова у него отяжелела, в ушах стоял звон, веки слипались, и он прилагал немалые усилия, чтобы не дать глазам закрыться. Ломон знал, что надо еще сделать, каких свидетелей заслушать, и это приводило его в отчаяние. Все вдруг стало казаться ему ничтожным, бессмысленным, далеким от реальности.
Еще накануне он, если и не был полностью удовлетворен собранными в деле материалами, то, во всяком случае, считал их достаточной основой для судебных прений и не сомневался, что они помогут приблизиться к истине, насколько это вообще в человеческих возможностях. А теперь те же самые показания становились зыбкими, словно вода, и, слыша, как кто-либо высказывает определенное мнение, Ломон испытывал желание спросить: «Что вам об этом известно?» или «Что это доказывает?»
Человек, которого никто в зале, во всяком случае, никто из судей или присяжных, не знает, обвинен в убийстве жены. Даже его адвокат настолько убежден в неотразимости доводов прокуратуры, что посоветовал подзащитному признать себя виновным в надежде добиться формулы «при смягчающих обстоятельствах», то есть минимальной меры наказания.
С точки зрения судебной практики Жув прав. Убедительно доказано, что Мариетта состояла в интимных отношениях со многими мужчинами, последними среди которых оказались Желино и молодой Пап, добровольно завербовавшийся в армию.
Можно также утверждать, что коль скоро Ламбер женился на ней после двухлетнего сожительства и оставался с нею четыре года, несмотря на ее поведение и на то, что она ничего не приносила в дом, он, очевидно, питал к ней какие-то чувства.
Предварительное следствие, проведенное полицией и прокуратурой, подтверждает, что в субботу вечером Ламбер вернулся домой пьяным, а это снимает обвинение в умышленном убийстве.
Не естественно ли при таких обстоятельствах настаивать на версии убийства из ревности?
Придется, правда, преодолеть известную предубежденность присяжных, неблагоприятное впечатление, произведенное на них прошлыми судимостями Ламбера, его образом жизни, связями с разными женщинами и, особенно, обещанием — искренним или нет — некой Элен Ардуэн жениться на ней.
Человека другого круга и поведения могли бы и оправдать; в данном случае рассчитывать на это не приходилось, но подсудимый почти наверняка отделался бы сравнительно мягким наказанием.
Однако Ламбер резко и твердо отказался признать себя виновным. Совершенно обескураженный Жув сообщил Ломону, что, когда он рискнул подсказать своему клиенту такой выход, тот два дня не желал его видеть.
Каду, который в ходе долгого следствия особенно часто общался с Ламбером, говорил председателю суда:
— У него низкий лоб и густые прямые брови, сросшиеся над переносицей, а это типичные признаки упрямца. Такого не переубедишь. Едва проснувшись с похмелья, он сразу заявил комиссару из опербригады, что невиновен, и будет стоять на этом до смерти.
Видимо, Каду прав. Возможно все: и то, что Ламбер невиновен, и то, что он виновен, и даже — коль скоро не доказано противное, — что Мариетта покончила с собой или погибла в результате несчастного случая, упав и ударившись головой о рельс.
Суть в том, что с самого утра Ломона терзает внезапно осенившая его мысль: человеку не дано полностью понять другого человека.
Беле все еще говорил. Часы показывали шесть. Председательствующий дождался конца фразы, определив его уже не по смыслу, а лишь по ритму, и, как только свидетель перевел дух, стукнул молотком.
— Следующее заседание завтра в десять часов утра.
Ломон заметил, как недоуменно переглянулись заседатели и растерялся Армемье. Но ему это было безразлично.
Добравшись домой, он сразу ляжет в постель, как советовал ему доктор Шуар.
5
Серебряный колокольчик
Казалось, эта ночь никогда не кончится; Ломона душили кошмары, несколько раз, весь в поту, он просыпался, задыхаясь от страха. Четкой грани между явью и сном не было, и Ломон, вынырнув из одного сновидения, по головокружительному спуску скользил в новое, силясь уцепиться за любую неровность, но стоило ему дотянуться до нее, как она сразу же становилась неосязаемой. Похолодевший, не смея закрыть глаз, он лежал на спине, смотрел на красноватый отсвет, пробивающийся из соседней комнаты, и прислушивался к дыханию жены.
После заседания он пошел домой пешком: брать на такое расстояние такси было бы нелепо. Пока Анна снимала с него пальто, он бросил взгляд в открытую дверь столовой: на столе стоял его обеденный прибор.
— Анна, передайте Леопольдине, что есть я не буду. Пусть пошлет наверх стакан молока — мне этого хватит.
Анна, видимо, заметила, что лицо у него покраснело, а глаза блестят сильней, чем обычно.
— Вызвать врача?
— Благодарю, я уже был у него.
Настаивать Анна не стала. По ее разумению, все богачи — а ее хозяева, конечно, были из богачей — слеплены из другого теста, нежели прочие смертные, и пытаться понять их — зряшное дело. Эта концепция была равноценна, хотя и диаметрально противоположна концепции, выработанной Аленом Ломоном применительно к тем, кого в свое время именовали «простыми людьми».
Захватив портфель, Ломон поднялся к себе в спальню и привычно направился к двери в комнату жены, стараясь не шуметь и не разбудить Лоранс, если она уснула. Лоранс полусидела в постели и, подняв брови, вопросительно посмотрела на мужа.
— У меня грипп, но не сильный, — сообщил Ломон притворно-беззаботным тоном. — Я был у Шуара, и он на всякий случай сделал мне укол пенициллина. Ужинать я не стал — нет аппетита. Думаю сейчас же лечь, но сначала выпью стакан молока.
Почему же он смотрел на нее так, словно вернулся из долгого путешествия, и почему ему снова понадобилось привыкать к ее облику? За пять лет, проведенные в постели, Лоранс очень похудела и постарела. Волосы у нее окончательно поседели. На его взгляд, она превратилась в старуху, и по утрам, бреясь перед зеркалом, Ломон часто задавал себе вопрос, а не кажется ли он посторонним таким же старым, как Лоранс. Он-то себя чувствовал молодым и никак не мог привыкнуть к мысли, что ему пятьдесят пять и что у его друзей сыновья сами стали уже адвокатами, врачами, флотскими офицерами.
— Ты собираешься завтра идти в суд?
— Мне нельзя не идти. Как ты себя чувствовала днем?
— Сносно.
На ее кровати были разбросаны газеты; в вечерних, несомненно, уже опубликованы отчеты об утреннем и части дневного заседания. Ломону стало не по себе: он не хотел, чтобы Лоранс их прочла.
