Александр Чернобровкин - Время - ноль
Тогда застал в квартире двух мужчин. По виду – интеллигенты, примерные отцы. Для себя обозначил одного толстым очкариком, второго – худым очкариком. Добропорядочные семьянины подозрительно оглядели его и заторопились к выходу.
Сергей перехватил испуганно-недовольные взгляды. Светы и Наташи. Этим-то его нечего бояться.
– Что случилось?
Девочки молчали, глядя ему за спину. Сергей обернулся. Позади стояла Оля и слишком равнодушно смотрела на пустые бутылки на столе.
– Ну? – обратился он к Свете, наблюдая за Олей, чтоб не сигналила.
– Платить не хотят. Пугали...
– Сейчас заплатят, – пообещал Сергей, забирая со стола нож.
Ножичек клёвый – самодельный, с наборной эбонитовой рукояткой и двадцатисантиметровым лезвием с загнутым, острым жалом. Заточить жало получше – и только пори животы.
Догнал очкариков у темно-вишневого «жигуленка», стоявшего на обочине метрах в трехстах от дома. Конспираторы вшивые! Худой торопливо открывал дверцу, а толстяк трусливо забежал за машину. От удара ногой ключи куда-то улетели, худой вскрикнул и, сжав левую руку правой, начал дуть на нее, как маленький. Еще бы маму позвал...
– Что такое, мужики?! Платить кто будет, а?!
Интеллигенты скромно молчали.
– Ну, если вы по-русски не понимаете... – Сергей поиграл ножом, чтобы блеснул в лучах фонаря.
– Мы заплатим, – сказал толстяк. – Они слишком много запросили, больше, чем обычно, а у нас с собой столько нет.
– Ты кому вешаешь, боров?! А ну, сюда!.. Сюда – кому сказал!.. Хуже будет: от меня не убежишь!
Толстый очкарик поднял руки, отчего распахнулись полы незастегнутого пиджака. Сергей переложил нож в левую руку и приставил острием к правому боку «примерного семьянина», после чего тот затаил дыхание, будто готовился прыгнуть из укрытия на часового. Вряд ил он умеет это делать. Наверняка, не знает, что чувствуешь, когда одной рукой передавливаешь чужую глотку, а другой, преодолев сопротивление одежды и кожи, всаживаешь нож в печень, а потом приседаешь, чтобы бесшумно положить расслабившееся, потяжелевшее тело часового на землю.
В портмоне толстяка оказались трояк и рубль. У худого чуть больше – семь с мелочью. Платить и не собирались, сволочи. Двинув их по разу, проколол на прощание колесо. Пусть попыхтят, отработают удовольствие.
Оля пожурила:
– Отпугнул клиентов выгодных, больше не придут.
– Какие они, к черту, выгодные – одиннадцать рублей на двоих!
– Ну, это перед получкой, потом бы отдали... Теперь новых надо искать.
Найти было все труднее. По мнению Оли, сказывалось окончание весны, мол, мартовские коты, к сожалению, слезли с крыш, нагулялись. Так ли это или не так, но Сергей старался приходить как можно позже. Обычно бродил по ночному городу, заряжаясь тоской. Из ресторанов, баров и кафе вываливали шумные компании. Пьяные, веселые голоса выламывались из гула улиц, притягивали. Живут же люди! Ни забот, ни хлопот. Им, наверное, не надо идти завтра на работу, не надо думать о деньгах, жилье, жратве. У них все имеется заранее, с пеленок. Кто не работает, тот ест. Точнее, кто ест, тому некогда работать. Страна перевертышей. Впрочем, и сам едок – воль лобковая...
В общежитии на вахте бдила старушенция с лицом строгим, правильным и таким же без толку поучающим, как инструкции, развешанные на стенах в вестибюле, которые призывали не курить, не сорить, не приводить, не включать и при пожаре выносить первыми их.
– Ты где пропадал?! – накинулась она на Сергея. – Тут все ищут тебя, в милицию заявлять собирались!
– Кто ищет? – спросил чуть дрогнувшим голосом. Глупо надеяться, но все же... – Кто ищет? – уже спокойно повторил он.
– И деканат и студенты... – старушенция перечисляла, кто и сколько раз спрашивал. О жене не упомянула.
Каждый раз, подходя к двери своей комнаты, надеялся, что откроет ее – и увидит сидящую пред телевизором бывшую жену Инну. Официально – не бывшая, нет денег на развод, но никогда уже не будет его женой. Решил твердо, не передумает, однако сердце непослушно дергалось, когда брался за дверную ручку.
В комнате было пусто и пыльно. На полу у входа, подсунутые под дверью, лежали несколько записок. Предупреждения, угрозы, просьбы. Все о нем заботятся. Отчислили бы из института, не мытарили бы, так нет – надо показать себя хорошенькими, мол, шли навстречу, делали невозможное.
По комнате были разбросаны вещи. Такое впечатление, будто кроме него здесь раздевались еще несколько человек. Собрав вещи, кинул в стенной шкаф. Там висел китель с наградами. Хотел надеть в День пограничника, но не получилось. На этот праздник нажрался с Пашкой до поросячьего визга и еле дополз до «курятника». В углу стояли туфли на каблуке-шпильке. Новые еще, а не забрала. Хорошо, видать, живет.
Он сел на незастеленную кровать, закурил. Надо переодеться, а заодно сложить вещи в чемодан, на случай, если в комнату без его ведома поселят кого-нибудь. Не мешало бы отвезти их к сестре. Не к спеху: сейчас все разъедутся на каникулы, и до сентября, когда его уж точно отчислят из института, найдет время для переезда.
В дверь тихо постучали:
– Да.
Вошла Марина Долгих. А сама метр с кепкой. Сейчас жалеть будет.
– Здравствуй, Сережа. Мне сказали, что ты пришел, и я...
– Привет, – оборвал он. – Садись.
Марина сел на стул напротив, затеребила кончик косы, закинутой на грудь.
– Рожай, – позволил Сергей.
Обидевшись, она произнесла с вызовом:
– Тебя отчисляют. Декану надоело.
– Какой он терпеливый! Я бы на его месте в зимнюю сессию отчислил. В шею надо гнать таких, как я, нечего с нами цацкаться!
– Зачем ты так, Сергей?!
Сейчас заплачет. И за косичку двумя руками уцепилась, будто передавливала трубку, по которой глаза снабжаются слезами.
– Только твоих слез мне и не хватает. Если что-то по делу, говори, а нет, мотай реветь в другое место.
– И не думаю реветь, – сказала Марина подрагивающими губами.
– Спасибо, утешила!
– И утешать не собираюсь. Не маленький, сам все понимаешь.
– Что не маленький – понимаю.
– Действительно, не надо тебя жалеть. Чем больше жалеешь человека, особенно такого, как ты, тем хуже он становится, – назидательно сообщила она.
Где-то уже читал что-то подобное. Кажется, у Горького. Нельзя давать детям книжки о босяках.
– Вот именно, – согласился он. – Еще что скажешь?
Марина молча смотрела на него исподлобья. Потом потупила глаза и жалобно прошептала:
– Пропадешь ты, Сережа...
– Уже пропал. Один раз двинули по лбу, а второй – не за горами.
– Кто двинул?
– Трудно сказать. У нас же народ и партия едины. Получается, сам себя.
– О чем ты?
– Подрастешь, поймешь. – Кинул на пол окурок, раздавил кроссовкой. – Ладно, Марина, иди спать: детское время кончилось.
– Экзамен завтра. Всю ночь учить буду.
– Вот иди и учи.
В углу комнаты у стола короткими перебежками пробирался светло-коричневый худой таракан. Видать, сдуру сюда попал или сослали за плохое поведение. Не комната, а камера для нарушителей общественного порядка.
Марина встала, подошла вплотную. Маленькие коленки, проглянувшие между полами халата, были плотно сжаты, а ступни – немного врозь. У него бы так не получилось. Она осторожно положила руку на его голову, пригладила волосы.
– Ты, наверное, голодный? Давай покормлю.
– Спасибо, сыт.
– У сестры живешь?
– У проститутки. Мальчиком для личных утех. Кормят как на убой.
Рука оторвалась от его головы и медленно, будто давила на тугую пружину, опустилась вновь.
– Ты это серьезно?
– Серьезней не бывает. Живу на веселой такой блат-хате: три проститутки, два малолетних преступника и один совершеннолетний – я. Живем дружно, почти не ссоримся... по утрам.
– Как ты можешь спокойно говорить о таком?! Ведь они же...они...
– Плохие? – Он с издевкой посмотрел ей в лицо. – Потому что торгуют собой? Так все торгуют. Почти каждую семью возьми – по любви живут? А что ж это – не проституция узаконенная?.. То-то же. Поэтому дыши глубже: скоро и ты будешь заниматься проституцией, в лучшем случае, узаконенной.
– Не буду, – твердо сказала она.
Но не было твердости в ее невыразительном личике с близорукими глазами и темно-коричневым родимым пятном величиной с гривенник на правой щеке. Тот, кого выберет она, не выберет ее: значит, подергается, подергается – и заживет как все.
Словно угадав его мысли, она добавила шепотом:
– Рожу от любимого и сама воспитаю.
Так думают, пока не родят. Слишком развит в Марине инстинкт домашнего очага, а очаг без мужа – ну, никак не получается.
– Ребенку, между прочим, отец нужен. По личному опыту знаю.
