Роман Романцев - Родимое пятно. Частный случай
Вечером Людмила рассказала ему, что, когда они с Маргаритой пришли, оба Лебедевых еще спали. Им приготовили завтрак. Сразу после завтрака Лебедев засобирался уезжать, и тут Маргарита— «ее стиль!» — напросилась с ним: мол, она этим летом не отдыхала, до начала года еще неделя, а у нее отгулы за трудовую четверть, оставила Людмиле заявление для директора.
— А что твой дорогой?
— Да у него ссадина в пол-лица, он плохо себя чувствует; а она умеет водить машину и права есть.
Геннадий Акимович взялся было поиграть-позаниматься с Костькой, но тому, видно, Кавказ не на пользу — стал рассеянным и капризным.
— Ну-ка, что это красное у тебя на шее?
— А, ерунда, — поморщился Костька: — Это папка меня ногами зажал и душил. Но я не поддался.
Людмила загремела сковородкой на плите:
— Константин, не городи глупостей!
Геннадий Акимович посмотрел на нее с сочувствием:
— Что-то ты не в себе сегодня? Из-за того, что твоя лучшая уехала с твоим дорогим? Что ж, давай и ее примем в нашу ячейку.
— Это тебе он дорогой, — не глядя сказала Людмила с завершенностью женской логики; продолжила то ли задумчиво, то ли с обидой: — Лебедев, когда уходил, уже в дверях глянул на трубы и пальцами щелкнул: ты, говорит, сидишь между этими трубами как в клетке.
— Что ж, домишко еще дореволюционный, — сказал Геннадий Акимович. — Сначала вода, потом газ, теперь отопление… Короче. Приедет Ритка — пойдем в загс. Помолвку отпразднуем у моих. С принятием алкогольных веществ в малых дозах. Для начала мой заказ — девочка, мы же должны бороться за рост и укрепление…
На другой день Геннадий Акимович повел Костьку в парикмахерскую. Парикмахерша запричитала:
— И что с тобой родители творят! Прямо в девочку превратили! Да еще и покрасили!
Геннадий Акимович пожал плечами, а дома пересказал Людмиле. Та рассмеялась:
— Папочка его два раза красил! Сначала под себя — золотой блондин, затем обратно!
Эта-то мелочь и припомнилась Геннадию Акимовичу, когда в сводке упомянули, что по делу фальшивых билетов стал известен еще один случай продажи. В Чкаве хозяйка дома назвала цвет волос малыша «золотистый блондин»; а еще мальчик говорил, что он из какого-то города под Москвой, название на С. Геннадий Акимович подумал, что Серпейск — другая область; впрочем, оттуда смотреть: вся Россия — Подмосковье. Эта информация застряла в нем, несмотря на привычку отбрасывать все лишнее, не связанное с делами, которые он вел.
В Серпейск прибыл оперативник из Грузии; уже имелся отпечаток протектора «Жигулей» — потерпевшие утверждают, что там, под орехом, никогда никакой другой машины не стояло, — и подробные словесные портреты афериста и мальчика — впрочем, теперь практически все уверены, что у обоих была измененная внешность, хотя родимые пятна — настоящие. Грузинский коллега несколько дней выявлял и проверял все белые «Жигули» в городе и районе; между собой посмеивались, что коллега-то, наверное, откомандировался в эти края, чтобы заодно и в столичные магазинчики заглянуть. Геннадий Акимович никогда не соединял свой домашний мир с миром работы, но тут почему-то совпадения — белые «Жигули», одно и то же время, отец и сын примерно тех же лет… — не выходили из головы. Хотя… этот белый попугай покрасил Костьку — довольно-таки экстравагантно, для мужчины, но, учитывая его пижонство, Вполне объяснимо, — эмоции, психология определяют поступки человека. Например, Костька эмоционально перегружен предстоящей учебой в школе, поэтому он стал то взвинченно-веселый, то сонный, подавленный… — так доказывал он Людмиле, когда она беспокойно утверждала, что с Костькой что-то неладное; или вот, аферист-художник с косичкой — он сделал на лице большое родимое пятно и еще дитя с собой взял, — теперь все потерпевшие начинают его портрет с родимого пятна, далее то, что легко меняется, — очки, бородка, косичка… А вот цвет глаз, форма носа или даже рост, худощавость или упитанность, размеры плеч и т. д. — об этом у всех мнения разные; то есть наружная мишура отвлекала внимание на себя, ну и подозрений меньше — ребенок, характерная примета, как же, родимое пятно… Вот если бы он совсем в негра покрасился, тогда его ждали бы стопроцентный провал и затем дурдом.
Людмила вздрогнула, вздохнула.
— Ты чего?
— Да так, вспомнилось вдруг. Тебе будет неприятно.
— Тем более расскажи! Посмотрим, гожусь ли я тебе официально. Ведь муж обязан разделять с женой и неприятности.
Людмила прижалась к его широкой твердой груди:
— Ты правда не..? В общем, я только вышла замуж — ни дел, ни забот, сплошная любовь…
— Правильно, хочешь быть счастлив месяц — женись!
— …На улице душно, сверчки, южная ночь, звезды, а ты лежишь и знаешь: вот сейчас войдет твой любимый, красивый как бог… ну и тэ дэ. А он был в ванной; в эти минуты, может, больше всего и любишь, — короче, сам знаешь. Слышу — идет, а в комнате полумрак, призрачно, большие тени; и вот входит… негр! Я «ах!» — чуть не умерла со страху. А Лебедев говорит: для шутки обмазался кожурой грецкого ореха… В ту ночь я поняла, что даже любимого можно не любить; та ночь оказалась началом «не любить».
— Как? Разлюбила ночью?
— Не паясничай. Просто со временем я поняла: Лебедев недостоин, чтобы его любить.
— Не заслужил?
— Это другое. Он вообще не имеет права, чтобы его любили.
— Браво! А как же узнать достойного?
— Право на любовь имеет лишь тот, кто сам верит, что любовь есть и без нее нельзя. Не делай испуганного лица, ты достоин.
Геннадий Акимович поразился: женская логика не поддается осмыслению, зато выводы стопроцентные; любить, разлюбить, неуправляемое вдруг «не любить» — неужели это все настолько важно? Кстати, а у того белого павлина, оказывается, был опыт по перекраске, хоть и примитивный…
Геннадий Акимович нашел время подняться в эксперт-лабораторию и там у молоденького лейтенанта-химика спросил «что-нибудь такое, чтобы покраситься как негр». Тот потеребил свои мальчишеские усики и достал пузырек с прозрачной и жирной на вид жидкостью. Геннадий Акимович выслушал тройное химическое название, смочил ватку, помазал по запястью — образовалось темно-коричневое пятно. «Можно смыть спецраствором, а часа через четыре само сойдет», — сказал химик. Геннадий Акимович не признавал подозрений; только факты, реальные версии и их четкая проработка — много мелочной, детальной рутины, как и в любом другом деле. Но раз уж втемяшилось, что «кавказский художник» — не кто иной как первый муж Людмилы, то этот бред надо стопроцентно проверить — или бредить, или прорабатывать версию. Имеет ли он право самостийно, без ведома подключаться?.. Пожалуй, нет, он же не частный сыщик-филантроп, а офицер солиднейшего ведомства, работает только по закону и по приказу…Но имеет же он право на спокойную семейную жизнь! любовь жены! дружбу приемного сына! Тут Геннадий Акимович зло посмеялся над собой: новая особая форма ревности — предполагать матерым аферистом бывшего мужа любимой женщины. А если бы у Людки было несколько мужей? Или теперь она была бы замужем, а он вдруг воспылал к ней любовью? В коридоре Геннадий Акимович подловил капитана-грузина, стал неловко расспрашивать про дело с фальшивыми билетами. «У вас что-нибудь конкретное? В рапорте зафиксировали?» — сухо поинтересовался капитан. Геннадий Акимович уже сознавал наивность своего лепета про то, что один человек был в это же время на Кавказе на белых «Жигулях»… «Кавказ большой, Грузия большой, — несколько насмешливо сказал капитан. — Я думаю, что вся проблема в женщине, матери этого мальчика. Наверняка она-^все время была неподалеку; ей же и передавались деньги. Здесь был дальний прицел: если его возьмут, то он не сознается ни в чем и деньги в государство не вернутся. Я проверил всех в Серпейске от пяти до семи лет, у кого нету матери, так что отец-одиночка отпадает…» Капитан еще что-то говорил, но Геннадия Акимыча уже обожгла мысль: вдруг тот белый вертихвост виновен, тогда ведь и Людку вызовут на допросы — как так, по какой причине отдала мальчика, не было ли сговора… — уж этого-то не было, тогда бы гражданка Лебедева не показала бывшего мужа ему, во-первых, следователю, во-вторых, будущему…
Через День грузин улетал к себе. Огородников дал ему три мужских и три детских фотографии; среди них одна Лебедева — отрезал от свадебной, и одна — Костика. Через неделю ему позвонили из Грузии и передали, что никто из потерпевших не указал ни на одну из фотографий. И Огородников замкнулся в своих версиях.
Людмиле неудобно на жестком, узком сиденье и в то же время весело: впервые она едет в милицейском «козлике» с решетчатыми окнами. Ловили такси, чтобы ехать в загс, а Огородников вдруг: вон, ребята знакомые, заодно подвезут… Эх, Огородников, все-то у тебя будто не само по себе, а как бы заодно с кем-то, с чем-то, вроде сам и жить не умеешь; я тебя люблю — без меня же ты жить не научишься!..
