Клод Файар - Клоун умер на манеже
– Да, возможно! Но, видно, Штуту на роду было написано кончить вот так!
«Коротко и сухо, как надгробное слово!» – отметил про себя Ошкорн.
Но опыт полицейского уже научил его, что демонстративно выказываемое горе не всегда самое искреннее и самое глубокое. На мгновение он испытал жалость к этой женщине.
– Извините нас, – сказал он. – Все эти вопросы неприятны вам и, наверное, они довольно жестоки…
– Вы выполняете свои служебные обязанности! Она спокойно закурила третью сигарету.
– Кто убил Штута? – спросил Патон.
– Не знаю.
– У вас есть какие-нибудь предположения на этот счет? Какие-нибудь подозрения, пусть даже самые ничтожные?
– Нет, в цирке Штута все очень любили. – А за пределами цирка?
– Право же, я ничего не знаю.
– А что за человек был Штут в жизни?
– Господи, вы, конечно, удивитесь, если я скажу вам, что почти не знала его. В жизни он был, пожалуй, таким же, каким и на сцене – краснобаем, весельчаком, человеком богемы. Иногда мне казалось, что и в жизни он продолжает играть какую-то роль. Под его возбужденным весельем я часто угадывала печаль. Он был довольно скрытен. Но в моем возрасте умеют сдерживать себя, не быть докучливыми. Я никогда не задавала ему вопросов.
Желая показать, что разговор окончен, Патон встал. Но он еще не задал свой главный вопрос, который приберегал напоследок, тоже свой «постскриптум», как называл это Ошкорн. Наконец он спросил:
– С того времени, как месье де Латест по нашей просьбе сообщил вам о случившемся, и до того, как вы приехали в цирк, прошло более получаса. Почему? Когда он звонил, вы уже легли?
– Нет, я еще не была раздета, я читала. – Не был готов ваш шофер?
– Нет, он был готов. По приезде я сказала ему, чтобы он оставался в моем распоряжении.
– В таком случае почему же вы так задержались? Ведь Штут был вашим другом, не так ли?
– Штут был уже мертв, он больше не нуждался во мне! Чем бы я могла помочь ему?
Патон недоверчиво посмотрел на нее. Она добавила тихим голосом:
– Я бы солгала, сказав, что это известие не потрясло меня. Мне необходимо было прийти в себя, немного успокоиться. Мне было страшно выставить себя напоказ!
– Зачем вы сказали своему шоферу, чтобы он был в готовности выехать? Вы чего-то ждали?
– Едва я приехала домой, как мне сразу же захотелось вернуться обратно в цирк.
– Но вы отнюдь не производите впечатления взбалмошной женщины.
Она едва заметно усмехнулась.
– Нет, я не взбалмошная! Но у меня, как и у всех женщин, может быть мигрень! Из-за нее я уехала из цирка так поспешно. Когда я приехала домой и приняла таблетку, мне стало легче. И я подумала, что, пожалуй, могу вернуться в цирк и поехать с Штутом поужинать.
Оба полицейских молчали. Она несколько смущенно добавила:
– Я бестолково объясняю, переставляю события во времени. На самом деле я подумала, если таблетка, которую я собиралась принять, снимет головную боль, я вернусь в цирк. Именно предвидя это, я попросила шофера быть готовым снова поехать.
– Мигрень – это сказки! – сказал Патон, когда мадам Лора вышла из кабинета.
– Нет! Ведь она и правда, приехав домой, попросила шофера принести ей стакан воды и приняла таблетку.
– Она попросила принести ей воды? Значит, она хотела, чтобы шофер мог подтвердить ее так называемую мигрень.
12
Джулиано опустился в кресло, потом весело сказал: – Ну, я готов давать показания! Однако напоминаю вам то, что сказал сегодня утром: Раймон Буйон по прозвищу Джулиано совершенно спокоен. В то время, когда совершалось преступление, он находился в компании двух уважаемых инспекторов полиции!
– А я, – сказал Ошкорн тем же тоном, – напоминаю вам свой ответ: как помните, я сказал вам, что наша профессия обязывает нас никогда не доверять даже очевидным фактам!
Патон сделал нетерпеливый жест. Теперь не время для шуток!
По мнению Патона, Джулиано, так же как и Паль, и месье Луаяль с тремя своими сыновьями, и еще паяц, игравший роль Арлекина, были абсолютно вне подозрений. Джулиано чист, его призвали сюда исключительно в качестве свидетеля, и Патон надеялся, что этот свидетель прольет какой-то свет на случившееся.
Но Джулиано ничего не знал. Сыграв свою роль господина-которому-сейчас-испачкали-шляпу, он вышел из зала, но вернулся и сел рядом с инспекторами, едва начался номер Людовико, предшествовавший номеру Паля и Штута.
Сидел он на своем месте и в то время, когда Паль находился на манеже один. Следовательно, он мало что может рассказать им.
Так вот, сыграв роль простака, он пошел в свою уборную переодеться и снять грим «старикашки», потом походил немного за кулисами. Там встретил Престу, Жана де Латеста с его спутником-журналистом, мадам Лора. Но вот в каком порядке встретил, пожалуй, уже не скажет…
Все это не представляло интереса. В этом человеке полицейских интересовало одно: его страсть сплетничать. Именно от него они рассчитывали узнать если не сегодня, то в ближайшие дни множество мелочей, которые могли бы оказаться для них ценными. Но судя по всему сейчас Джулиано не был расположен к болтовне.
Ошкорн решил вывести его из летаргического состояния.
– Вчера вы сказали мне, что Преста лишь смеется над Людовико. А они, напротив, выглядят добрыми друзьями.
Джулиано был ошарашен. Такая важная новость, а он узнает о ней последним! Потом он рассмеялся:
– Ни за что не поверю! Чтобы Преста влюбилась в этого фатоватого увальня!
– На трапеции он выглядит весьма эффектно!
– Но мы-то не публика! Мы привыкли видеть его в жизни!
Допрос Джулиано не дал ничего. Допрос следующего свидетеля – тем более. Едва войдя, тот, еще совсем юноша, разрыдался. Это был Тони, племянник Штута, и Ошкорн подумал, что Паль и он – вот только эти двое и выказали горе по поводу смерти Штута.
– Для меня все кончено, – сказал Тони. – Ведь только благодаря дяде со мной заключили ангажемент и я работал с жонглерами, эквилибристами и наездниками. Он добился, чтобы мне давали уроки музыки. «Вот позанимаешься полгода, – сказал он мне, – и начнем учить тебя мастерству клоуна…» Я очень много работал… а теперь без дяди, без его опеки, они не захотят оставить меня в цирке. Что тогда со мной станется?
«Позанимаешься полгода…» Опять полгода!
Ошкорн вдруг вспомнил об одной детали, на которую обратил его внимание комиссар Анье. Эти два преступления, которые они сейчас расследуют, совершены – день в день! – с промежутком ровно в полгода. Что это – совпадение? Или здесь кроется глубокий смысл?
Был ли какой-нибудь замысел втянуть этого юношу в фатальный круг? Ошкорн не помнил, допрашивал ли он Тони во время следствия по делу Бержере, и попросил уточнить, когда тот впервые появился в цирке. Оказалось, первого апреля, через день после смерти Бержере. Выходит, по первому делу Тони был «чист».
Что же касается второго преступления, то они быстро установили, что в это время Тони стоял в проходе. Это он играл роль Арлекина в пантомиме, и Ошкорн хорошо помнил, что после этого он стоял рядом с сыновьями месье Луаяля и смотрел на игру Паля, он сам видел его.
И потом, с чего бы Тони убивать Штута? Как он говорил, Штут опекал его, и Ошкорну не пришлось прилагать особых усилий, чтобы подтвердить: да, действительно, Штут покровительствовал племяннику, и это даже вызывало у других некоторую зависть.
Полгода! Полгода! Это уже становилось навязчивой идеей. Ошкорн по опыту знал, что интуиция комиссара Анье довольно часто выводит его на верный путь.
Он вызвал Жана де Латеста.
– Тони сказал, что дядя обещал ему взять его в свой номер после полугодового обучения.
– Бедный парнишка! Он строил себе иллюзии! За полгода клоуном не станешь, для этого нужно куда больше времени! Штут просто хотел подбодрить его. Заменить Паля – да никогда! Ведь звезда – это Паль! Сделать второго «огюста» – на это никогда бы не пошел сам Штут! Несколько месяцев назад нам предложили очень забавную пантомиму, там были потрясающе смешные сценки. Играть ее должны были три актера, один клоун и два «огюста», и Штут наотрез отказался.
– Но ведь вчера вечером Тони играл в пантомиме! – О, настолько незначительную роль!
После Тони наступила очередь Мамута.
Мамут говорил уже несколько минут. Ошкорн вполуха слушал, что тот бубнил своим каким-то вымученным фальцетом. Он размышлял о судьбе лилипутов. При виде увечных или уродов он никогда не мог побороть в себе чувства какого-то неприятия. И только потом приходило чувство жалости.
Глядя на Мамута, он вспоминал о маленькой карлице, которую когда-то допрашивал – это было уже больше года назад – в связи с преступлением, совершенным в ночном заведении, где она выставляла себя напоказ.
В огромном для нее кресле она сидела очень прямо, словно говорящая кукла. Глаза у нее были ясные, как глаза ребенка, а лицо – в глубоких морщинах. Он взял ее руку, крошечную ручку с бледной и мясистой ладонью, словно ладонь обезьянки. Карлица ответила на этот жест откровенными признаниями, и Ошкорн понял, в какой тоске и одиночестве живет человек, обиженный природой.
