Федор Московцев - M&D
Это частная доброта отдельного человека к отдельному человеку, доброта без свидетелей, малая, без мысли. Её можно назвать бессмысленной добротой. Доброта людей вне религиозного и общественного добра.
Но задумаемся и увидим: бессмысленная, частная, случайная доброта вечна. Она распространяется на всё живущее, даже на мышь, на ту ветку, которую, вдруг остановившись, поправляет прохожий, чтобы ей удобно и легче было вновь прирасти к стволу.
В ужасные времена, когда среди безумий, творимых во имя славы государств и наций и всемирного добра, в пору, когда люди уже не кажутся людьми, а лишь мечутся, как ветви деревьев, и, подобно камням, увлекающим за собой камни, заполняют овраги и рвы, в эту пору ужаса и безумия бессмысленная, жалкая доброта, радиевой крупицей раздробленная среди жизни, не исчезла.
Во время войны пришли в деревню немцы, каратели. Накануне на дороге убили двух немецких солдат. С вечера согнали баб, велели рыть яму на опушке леса. На квартиру к одной пожилой женщине поставили нескольких солдат. Её мужа вызвал полицай и повёл в контору, оказалось, туда согнали ещё двадцать крестьян. Она до утра не спала – немцы нашли в подполье лукошко с яйцами и склянку мёда, сами растопили печь, жарили яичницу, пили водку. Потом тот, что постарше, играл на губной гармошке, остальные стучали ногами, подпевали. На хозяйку они не смотрели, словно она не человек, а кошка. Утром, когда рассвело, они стали проверять автоматы, один, тот, что постарше, неловко дёрнул за спусковой крючок и выстрелил себе в живот. Поднялся крик, суета. Кое-как немцы перевязали раненого, положили на кровать. Тут их всех позвали. Они знаками велели женщине смотреть за раненым. Женщина видит – его придушить ничего не стоит: то бормочет, то закрывает глаза, плачет, плямкает губами. Потом вдруг открыл глаза и ясно так сказал: «Матка, воды». «Ох, ты, окаянный, – сказала женщина, – задушить бы тебя». И подала ему воды. А он схватил её за руку, показывает, посади меня, кровь дышать не даёт. Она его приподняла, а он руками за её шею держится. А тут стрельба по селу пошла, бабу так и затрясло.
Потом она рассказывала, как было, но никто не понял, и она объяснить не могла.
Это доброта, осужденная за бессмысленность свою в басне о пустыннике, отогревшим на груди змею. Это доброта, милующая тарантула, кусающего ребенка. Безумная, вредная, слепая доброта!
Люди с удовольствием подбирают в баснях и рассказах примеры того вреда, который приносит и может принести эта бессмысленная доброта. Не надо опасаться её! Бояться её – всё равно что бояться пресноводной рыбки, случайно занесенной из реки в соленый океан.
Вред, изредка творимый обществу, классу, расе, государству бессмысленной добротой, меркнет в свете, который исходит от людей, наделенных ею.
Она, эта дурья доброта, и есть человеческое в человеке, она отличает человека, она высшее, чего достиг дух человека. Жизнь не есть зло, – говорит она.
Эта доброта бессловесна, бессмысленна. Она инстинктивна, она слепа. В тот час, когда христианство облекло её в учение отцов церкви, она стала меркнуть, зерно обратилась в шелуху. Она сильна, пока нема, бессознательна и бессмысленна, пока она в живом мраке человеческого сердца, пока не стала орудием и товаром проповедников, пока рудное золото её не перековано в монету святости. Она проста, как жизнь. Даже проповедь Иисуса лишила её силы, – сила её в немоте человеческого сердца.
Но, усомнившись в человеческом добре, я усомнился и в доброте. Я горюю о её бессилии. Что пользы в ней, она не заразительна.
Я подумал – она бессильна, прекрасна и бессильна, как роса.
Как превратить её в силу, не иссушив, не растеряв её, как иссушила и растеряла её церковь. Доброта сильна, пока бессильна! Едва человек хочет превратить её в силу, она теряет себя, меркнет, тускнеет, исчезает.
Теперь я вижу подлинную силу зла. В небесах пусто. На земле лишь человек. Чем тушить зло? Каплями живой росы, человеческой добротой? Но ведь это пламя не потушить водой всех морей и облаков, не потушить его скупой горстью росы, собранной с евангельских времен по сегодняшний железный день…
Так, потеряв веру найти добро в Боге, в природе, я стал терять веру и в доброту.
Но чем шире, больше открывалась мне тьма тоталитарных режимов, тем ясней видел я – человеческое неистребимо продолжает существовать в людях на краю кровавой глины, у входа в газовню.
Я закалил свою веру в аду. Моя вера вышла из огня кремационных печей, прошла через бетон газовен. Я увидел, что не человек бессилен в борьбе со злом, я увидел, что могучее зло бессильно в борьбе с человеком. В бессилии бессмысленной доброты тайна её бессмертия. Она непобедима. Чем глупей, чем бессмысленней, чем беспомощней она, тем огромней она. Зло бессильно перед ней! Пророки, вероучители, реформаторы, лидеры, вожди бессильны перед ней. Она – слепая и немая любовь – смысл человека.
История людей не была битвой добра, стремящегося победить зло. История человека – это битва великого зла, стремящегося размолоть зёрнышко человечности. Но если и теперь человеческое не убито в человеке, то злу уже не одержать победы».
Глава 130
Игорь Викторович был приятно удивлён, изучив таблицы, в которых «Джонсон и Джонсон», производитель шовного материала, устанавливает нормы расхода на хирургические операции. Вопрос о затратах на закупку материалов класса «disposables» возник где-то в недрах планово-экономического отдела, и был связан с вопросом ценообразования на услуги, предоставляемые кардиоцентром – операции, диагностические манипуляции, лабораторные исследования. Заместитель главврача привёл Андрея к главному экономисту, и та попросила предоставить прайс-листы Совинкома, официальные прайс-листы компаний-производителей, а также нормы расхода всех поставляемых материалов. Эти документы были предоставлены, и оказалось, что шовный материал кардиоцентр расходует на 25 % меньше, чем это предусмотрено производителем (по другим позициям нормы расходы были почти вровень с тем, что закупается). Между тем и Ильичев, и Халанский подозревали, что именно в кардиохирургии творится какая-то химия. Оказалось, что всё отлично и подозрения беспочвенны.
Узнав об экономии, главный врач всерьёз обеспокоился, вызвал Быстрова, и настойчиво выспрашивал, достаточно ли его отделение закупает материалов, не отразится ли это на здоровье пациентов, и, в конце концов, заявил, что есть вещи, на которых нельзя экономить.
– … это ведь не чирий на заднице – помазал йодом, и до свидания. Это операции на сердце, мы должны закупать материалы даже с небольшим избытком, а вы экономите. Принесите мне счёт на дополнительную закупку, я вам с ходу оплачу!
В беседе с Андреем Игорь Викторович сказал, ухмыляясь, что главврача бы разбил инфаркт, если б он узнал, что экономия гораздо больше, чем 25 %… И тут же оправдывающимся тоном добавил, что на качестве операций это не сказывается. Просто по правилам положено использовать на один шов одну нитку, но если она длинная, к тому же иголки с двух сторон, то это большое расточительство – на два-три стежка использовать нить длиной полметра или даже 1,5 метра. И смертности среди его пациентов нет, тогда как нормой при операциях на сердце считается 10–15 %, а волгоградский кардиоцентр пока что, к сожалению, немного опережает этот показатель. Но работа ведется, еженедельно собирается комиссия, каждый летальный случай всесторонне изучается, чтоб избежать ошибок в будущем. И на этих комиссиях заведующий кардиохирургией выглядит героем – нулевой показатель смертности.
Игорь Викторович поинтересовался, что там с Jostra. Андрей ответил, что кардиомониторы и противопролежневые матрасы отгружены в Казань, на КМИЗ, который по взаимозачету отгрузит рентгенпленку, которая, в свою очередь, будет реализована. Деньги будут не раньше декабря, и это самый оптимистичный прогноз.
Игоря Викторовича не устраивали такие сроки. Он сказал, что если главный дал команду, можно «бузовать шовник в немереных количествах». И дал задание напечатать дополнительный счёт на шовный материал, а образовавшуюся экономию срочно распихать по другим больницам, желательно в другие города. У него возникло подозрение, что упаковки могут метить, чтобы проследить, не таскают ли материалы из оперблока.
Вынув из сумки какие-то бумаги, положил на стол, чтоб Андрею было видно:
– Смотри, что тут написано: суммы и сроки выплат. Мне срочно нужны деньги! Просрочу платежи, мне закатают неустойку!
Это было приложение к договору купли-продажи квартиры, график внесения платежей. Присмотревшись, Андрей увидел адрес: улица Курчатова, город Санкт-Петербург.
Также Игоря Викторовича волновала реализация аккумуляторов.
– Что с аккумуляторами, продаются?
– Очень вяло, Игорь Викторович.
– Вяло продаются… Деньги все неси сюда, я сам разберусь с Маньковским.
Андрей широко улыбнулся – будет сделано! Если там, в приложении, прописаны сроки, к тому же речь идёт о покупке петербургской квартиры, какие могут быть вопросы об очередности остальных платежей?! Но внутренне он обеспокоился – чтобы заранее, до того как продана рентгенпленка и аккумуляторы, выдать Быстрову всю сумму, придётся изъять из оборота значительные средства. А объясняться с ним бесполезно. Известие о задержке денег обременяло сердце Быстрова тяжелым огорчением. Расстраивать его было опасно.
