Федор Московцев - M&D
– Извините, Михаил Алексеевич. Уважаю вашу точку зрения, но я работаю с конкретными данными. Меня интересует этот пиндос – Морозко. Он виновен, или вы не верите Галееву? Что касается вменяемости, вы же прекрасно понимаете, что он сбежит из психушки, как в прошлый раз, и будут новые жертвы.
– У него явные признаки шизофрении, уверяю вас, это не моя подтасовка, а решение врачебной комиссии. Законом предусмотрено принудительное лечение и реабилитация таких людей. В обществе ещё не отрегулированы механизмы, по которым более опасные правонарушители отделялись бы от менее опасных. Поэтому, как мы тут с вами на кафедре медицинской академии, можем решить – направить Морозко в тюрьму, или же в психиатрическую клинику?
– Михаил Алексеевич, вы немного лукавите, а ведь мы договорились вести откровенный разговор. Отморозко бы хлобукнули ещё тогда, по первому эпизоду, но вы подсуетились со своей врачебной комиссией, и вытащили его. Потом милиционерам уже не хотелось связываться, пиндос встречался с дочкой Кондаурова, они волновались только, чтобы в следующий раз этот урод не наследил на их участке.
– Но, Иосиф Григорьевич, вами движет какая-то нетерпимость и предвзятость по отношению к молодому человеку. Но ведь он имеет такое же право на существование, как и…
Старый седой полковник действительно был предвзято настроен по отношению к пиндосу, посягнувшему на святое – на дочь Арины и Виктора Кондауровых:
– Не имеет! Не имеет «такого же права», потому что хоть и молодой, но уже не человек!
– ?!! – профессор картинно всплеснул руками.
– Пожалуйста, Михаил Алексеевич, я вам объясню. Во все времена в стране существовало «говно нации». Этот ярлык вешали на евреев, интеллигентов, диссидентов, и так далее – в угоду политической конъюнктуре, и как это было выгодно правящему режиму. На эти группы населения сваливали вину за все просчеты в управлении страной, причем безосновательно. В наше время, наконец, мы пришли к более менее справедливому решению – общество понимает, кто действительно является «говном нации» – это бомжи, гопота, гастарбайтеры, наркоманы, алкоголики, и нищие. Вину никто не сваливает, этот приём уже не работает, отбросы просто вываливают на помойку. Ваш подопечный подходит под определение «гопник», его нужно элиминировать. По определению.
– Не могу в это поверить! – вознегодовал Синельников. – У нас коренное разногласие по кардинальным вопросам жизни. От ваших суждений веет холокостом и фашистской селекцией. Пусть в эксцентрических формах существования Никиты Морозко проявляется юношеское легкомыслие, непродуманность поступков, даже жестокость к окружающим, и к родителям, которые сейчас мучаются в беспокойстве за него. Но ведь в путь его толкнула не жажда сверхприбыли, а потребность добыть себе элементарное. То, что его действия вошли в противоречие с законом – это проявление желания, пусть неумелого, противопоставить себя обществу современных цивилизованных джунглей. Может быть даже поиск смысла жизни. Нужно воспитать в себе всепонимающее снисхождение к людям, чтобы разобраться во всём этом.
– С трудом понимаю вас, это ваш очередной розыгрыш?! Вы же не можете на самом деле так думать.
– Как зачерствели наши сердца, Иосиф Григорьевич, что мы уже не понимаем слов, идущих от души.
– Наши сердца, Михаил Алексеевич, не зачерствели и не размягчились, они всё те же, из сердечной мышцы. Что касается слов, мировая история показывает, что за такими словами и рассуждениями скрывается самая что ни на есть изощренная ложь, лицемерие, надувательство. Если человек берёт под опеку нуждающегося, то делает это незаметно, без лишних слов и без привлечения средств массовой информации – как это делаете вы. Зачем вам шумиха в прессе?!
– Я тоже много чего делаю без лишних слов, не ставя в известность общественность. Но как инициировать процесс в самом обществе, не привлекая СМИ? И за моими словами не прячется ложь и лицемерие. Я долго шёл к моей нынешней философии. И знаете, что помогло мне отринуть мещанскую обеспеченность, самодовольство, инерцию зла?
– Просящий взгляд Никиты Морозко?
– Нет, просящие взгляды тысяч бездомных и голодающих. Я ездил в Индию на конференцию…
Иосиф Григорьевич энергично закивал – свидетели показали, что именно после поездки в Индию профессор окончательно тронулся умом. Там была какая-то научно-практическая конференция как раз касавшаяся кишечных инфекций (поездку оплачивала Ranbaxy, индийская фармацевтическая компания), – ну и жара, грязь, бактерии сделали своё дело. Тамошняя хворь пробрала насквозь беднягу, добралась до головного мозга.
Синельников, конечно же, видел всё в другом, розовом свете, и Иосифу Григорьевичу пришлось выслушать его версию. А заодно рассмотреть индийские сувениры – многорукий божок, однорукий бомж, слоник, танцовщица.
Вот что он узнал.
Индия живёт как бы одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Века уживаются рядом. Современные предприятия, небоскрёбы, живущие в роскоши магараджи, толпы нищих паломников на берегах священного Ганга, стада коров в центре мегаполиса, миллионы голодающих. Дети-побирушки, едва научившиеся ходить!
Увиденное оглушило профессора, точно взрывной волной. Полярность впечатлений: дворцы из сказок Шехерезады и тонущие в грязи развалюшки, дорогие лимузины и обливающиеся потом измученные рикши, миллионеры и нищие, философы-созерцатели и шумливые торгаши, демонстранты с красными флагами и религиозные фанатики, омывающиеся в водах Ганга.
Некоторые из спутников профессора говорили о нищих с каким-то чисто этнографическим любопытством, а он не мог. Его жестоко ранили эти голодные детские глаза и заунывные возгласы. Как можно спокойно потягивать коктейль в кондиционированном помещении, когда там, на улицах, в пятидесятиградусную жару бродят фантастические толпы бездомных и нищих, когда годовалого младенца учат протягивать ручонку за подаянием?
После поездки Синельников долгое время страдал бессонницей. В его сознании проходила вереница униженных и оскорблённых, встреченных на индийской земле. Маленькие нищие, протягивающие ладошку, сложенную лодочкой. Стонущая голодная старуха в живописных лохмотьях. Тощий рикша, везущий холёного толстяка с сигарой в зубах. После всего увиденного профессора охватило жгучее чувство стыда за весь род людской.
Ему казалось, что главные законы человеческой психологии в основном применимы ко всем людям, что одни и те же явления объективного мира вызывают примерно одинаковую реакцию в каждом человеческом существе. И его безмерно удивляли те спокойно-равнодушные взгляды, которыми смотрят на бесчисленных рикш.
Однажды российских гостей везли через большой мост. Мост выгнул свою могучую спину, и подъём в середине довольно крут. Несчастный рикша вынужден был слезть с велосипеда и толкать повозку сзади. Почему же сотни, тысячи людей шли мимо, не замечая, что рикша, истощенный, жилистый, сожженный солнцем, – вот-вот упадёт замертво?! Почему никто с гневным криком не стащил с повозки этого холеного толстяка, сосущего свою сигару? Вот в русских деревнях на крутом подъеме люди спрыгивают с подводы, чтобы облегчить труд животного. А тут человек!
Неужели всё дело в привычке? Неужели при ежедневном повторении жестокости в человеческих сердцах может выработаться иммунитет против естественных чувств сострадания, нетерпимости к злу?
Понадобилось время для того, чтобы осмыслить увиденное. Поделившись впечатлениями с бумагой, сделав наброски в блокноте, профессору удалось организовать свои мысли и чувства. И ему стало ясно, что он не сможет выработать в себе этот иммунитет. Пускай это больно, когда с сердца словно кожу сдирают, но это всё же лучше, чем обрасти шкурой равнодушия, безразличной к жаре и холоду, шкурой, годной на верблюжьи подошвы.
… Иосиф Григорьевич уже и не знал, как реагировать на откровения профессора – настолько это была экзотичная, диковинная речь, и какая убедительная подача материала! Правду говорят, он искусный оратор. Может заморочить голову, надругаться над воображением. Иосифу Григорьевичу даже показалось, что зыбкое марево застилает ему глаза, явственно чувствовалась жара, давление высокой температуры, способной расплавлять камни, перед осоловевшими глазами мелькали толпы нищих, несущихся тесной толпой, и он, поддаваясь движению этого многоголового организма, лился, как капля, вместе с этим нескончаемым потоком. Мелькали красочные пятна платков и сари, белизна рубах и штанов.
Единственное, что выпукло отклонялось от этой идеально проложенной жалостливой линии – это соблазнительные округлости индийских женщин.
«…Дивные индийские танцы, исполненные девушками совершенной красоты переносят в тот мир чувств, который создается индийской скульптурой и архитектурой…»
«… Женщины – лёгкие, грациозные, обтянутые яркими сари, подчеркивающими женскую округлость линий, они все выглядят родными сёстрами Шехерезады. Их черные глаза блестят, как электрические огни витрин. Их взоры обволакивают прохожего иностранца пряной атмосферой восточной сказки…»
