Жозе Джованни - О!
Двое мужчин в штатском спокойно курили. Тот, что постарше, сидел за столом с портативной пишущей машинкой. На углу стола лежало довольно пухлое досье.
Младшего Олэн сразу узнал. Это был Поль. Он указал арестанту на стул, внимательно разглядывая мельчайшие подробности его своеобразного туалета. И первые впечатления еще больше укрепились.
Олэн, натянуто улыбаясь, попробовал спасти положение.
– Свою одежду я берегу до освобождения… а пока приятель одолжил кое-какое барахлишко…
– А тут большего и не требуется, – в тон ему отозвался Поль. – Послушай, прежде чем передать дело в суд, я хочу спросить тебя кое о чем… Например, где ты был в понедельник десятого сентября с семи до полудня?
– В понедельник десятого сентября? – переспросил Олэн.
– Вот именно… в понедельник десятого сентября, – твердо сказал Поль.
Олэн сел, подперев подбородок рукой, и стал судорожно выдумывать менее вредное времяпрепровождение, чем налет на банк почтенного месье Финберга.
– Это не бог весть как давно… и месяца не прошло, – поторопил инспектор.
– И потом, понедельник – первый день недели, сразу после воскресенья, – добавил старший полицейский. – Может, так вам будет легче припомнить?
– Я был в Марселе! – заявил Олэн. – Уж в этом-то я абсолютно уверен.
– В добрый час! – воскликнул Поль. – Это уже кое-что.
Защелкали клавиши пишущей машинки. Полицейский печатал не очень быстро и от усердия высунул язык.
– «Я был в Марселе… – повторил он, – …уж в этом-то я абсолютно уверен…»
– Ты работал? – спросил Поль.
– Нет… только не в сентябре… в сентябре я не работал…
– Так чем же ты занимался? Дома сидел?
– Как всем людям, случалось и дома посидеть…
– Будь любезен, назови нам адрес!
– Ну… так вы ж его знаете!
– Это который на документах?
– Да.
– Нет, приятель. – Поль открыл досье и вытащил исписанный листок. – Исчез в неизвестном направлении пять лет назад… Мне очень жаль, но придется тебе найти адрес получше.
– И, желательно, настоящий, – добавил второй полицейский.
Олэну хотелось стукнуть его физиономией о машинку, так чтобы зубы посыпались на клавиатуру.
– Я жил в гостинице… – начал он и умолк.
– Давай-давай, мы послушаем, – подбодрил его Поль.
– Хозяин не требовал, чтобы все заполняли карточки, а я не хотел бы навлечь на него неприятности…
– Не понимаю, – сказал Поль. – Если совесть твоя чиста, зачем было прятаться в подозрительной гостинице?
– Мы с хозяином познакомились в Ницце… после моего… несчастного случая, ну, сами знаете… А потом столкнулись уже в Марселе. Я сидел без гроша. Парень предложил мне комнатушку в своей гостинице… Я и согласился. В таких случаях не до жиру.
Машинка снова затарахтела. Старик-полицейский бубнил себе под нос ключевые слова:
– …неприятности… познакомились в Ницце, в тюрьме… сидел без гроша…
– И долго ты у него жил?
– Год.
– Не платя?
Олэн кивнул.
– Черт! Твой приятель – воплощенное гостеприимство!
– Он знает, что я отдам долг.
– Тогда пусть запасется терпением, – проворчал старик, засовывая в каретку новый лист.
Поль неожиданно сунул Олэну под нос фотографию Франсуа Кантэ. Тот и глазом не моргнул.
– Это Франциск Первый. Ты его знаешь?
– Да, видел фото в газетах.
– А этого?
Поль показал ему фотографию толстощекого типа в очках. А потом – без очков. Это был предшественник Франсуа Кантэ – Жан Фонтенак. Когда-то Олэн возил и его, и всю банду. Акулы тихих вод.
– В жизни не встречал, – уверенно сказал Олэн.
Поль стоял за его спиной и держал снимки сантиметрах в пятидесяти от лица. Второй полицейский наблюдал за реакцией.
– Я его никогда не видел! – снова проговорил Олэн.
– Мне тебя жаль… Это бармен кафе «Золотая клетка» на улице Паради в Марселе… Именно там ты, говорят, проводил большую часть времени. – Он достал фото девицы в узком белом платье до полу. – А ее?
– Певица? – осторожно спросил Олэн. Некоторое время они жили вместе.
– Верно.
– Ну, должно быть, я ее где-нибудь слышал… Да… очень возможно… В конце концов я не всегда сидел на мели… А насчет бармена… наверное, я просто не обращал на него особого внимания – как и все прочие марсельцы, в «Золотую клетку» захаживал, не отпираюсь.
Поль дал ему почитать показания певицы и бармена. Оба, не вдаваясь в подробности, заявляли, что знакомы с Олэном, Франсуа Кантэ и Жаном Фонтенаком.
Столь же единодушно и бармен, и певичка утверждали, что несколько лет назад Фонтенак познакомил Олэна с Кантэ, после чего те вместе уехали из Марселя и Олэна больше никто не видел.
– Ну как, в твоих планах на первую половину дня понедельника, десятого сентября ничего не изменилось?
– Да что это за день такой? Носом чую, тут что-то серьезное… Объяснили бы хоть! Кого-нибудь прикончили? Так я не убийца, честно говорю!
Олэн прижал руку к сердцу.
– Кантэ мертв, а коли ты хочешь отдуваться за братьев Шварц – дело твое.
Поль достал и их фотографии.
– Сам ты не убийца, но убийц выгораживаешь, так что, по-моему, разница невелика…
Олэн схватился за голову.
– Чего вы еще напридумывали? Что все это значит? Вы же видите, я полный ноль… неудачник!.. Побирушка!.. – Он встал и развел руками. – С тех пор как у меня отобрали права, я перебиваюсь кое-как, ползаю на брюхе… Я даже ходил с протянутой рукой! – выкрикнул он. – Да-да, представьте себе, просил подаяния! – Олэн показал, как это делается. – Хуже того, мне помогали женщины… – Он всхлипнул. – А ведь у меня тоже была гордость! Вы, наверное, и не знаете, каково брать деньги у женщины! – Полицейские расхохотались. – Ага, вам смешно! Легко вам смеяться! – Олэн почувствовал, что на губах появилась спасительная пена, и еще наддал. – Вам не понять, что значит опускаться! Опускаться! Опуска-а-а-аться!
Он вдруг умолк и рухнул на стул, закрыв лицо руками. Оба полицейских воздели очи горе и принялись собирать бумаги и фото.
– Если это притворство, то разыграно превосходно, но, учитывая обстоятельства, по-моему, концертного номера маловато, – заметил Поль. – Мы умываем руки. Объясняйся теперь с судебным следователем. Но предупреждаю: он вызовет свидетелей из Марселя. А там наверняка найдется десяток людей, готовых присягнуть, что ты знал Кантэ и Шварцев. И тебе не отвертеться от знаменитого понедельника десятого сентября… – Он немного помолчал. – А вот если сам расскажешь правду, это зачтется.
Олэн как воды в рот набрал.
– Ты ведь был всего-навсего шофером, правильно? Но твое упорство может навести на мысль о гораздо более значительной роли в банде… да, гораздо более значительной…
Олэн не ответил. Лишь поглядел на них, как побитая собака, и с хорошо рассчитанной медлительностью покачал головой.
– С ума сойти… просто не верится, что все это происходит со мной… – пробормотал он.
Поль вызвал конвойного и велел отвести Олэна обратно в камеру.
Пралине, скорчившись в углу, лизал кубик маргарина. Поразительно, до чего у него широкий и толстый язык.
Остальные, усевшись тесным кружком, играли в «злодейку» (карты пронесли в камеру контрабандой, но надзиратели их пока терпели). Лишь мошенник, сидевший лицом к двери, вскинул глаза на Олэна, да и то без всякого любопытства.
Франсуа побрел в уголок к Пралине и лег, обдумывая положение. Сейчас он не замечал ни грязи, ни твердой поверхности пола, в голове вертелась лишь последняя фраза фараона-машинистка: «…может навести на мысль о куда более значительной роли в банде… да, гораздо более значительной…»
Даже то, что он просто крутил баранку, потянет, как минимум, на десять лет. Пустячок по сравнению с тем, что грозит братьям Шварц – уж они-то наверняка рискуют однажды утром чихнуть в корзинке гильотины. Нет, лучше сдохнуть на тротуаре, как Франциск Первый, чем десять лет гнить в тюрьме.
Олэн мысленно подсчитал: 10 лет – это 3650 дней и столько же ночей. При этом он прекрасно знал, что и час может тянуться до бесконечности, а их набегает за десять лет что-то около девяноста тысяч. Сущая чепуха…
Олэн с головой погрузился в мрачные вычисления, как вдруг его толкнул локтем Пралине.
– Эй, братишка, слыхал, о чем я мыслю?
Олэн нервно мотнул головой. Ему вдруг осторчертели и клошар, и вся эта бесполезная комедия.
– Так вот, я мыслю, что здорово дал маху… со сроком освобождения то есть… Ну, разве не прикол, а? Послушай, ты помоложе, может, глянешь?
Пралине сунул ему в руки календарь. Месяцы теснились, как сардины в банке – два ряда по шесть штук. А на оборотной стороне – изображение Богоматери. Какая-то ханжа бросила ему это на паперти вместо милостыни.
– Секи… – Пралине ткнул в календарь ногтем, окруженным траурной рамкой. – Они загребли меня ночью двадцать девятого сентября, в субботу… пихнули в тачку и отвалили ровняком сорок пять дён… Потом меня загонят в Нантер, прочухал?… Это вроде богадельни… Там придется торчать еще три месяца… Зимой там в кайф – днем малость пошуршал в саду, а ночью дрыхни себе в теплой постельке. Любо-дорого, не то что тут, в тюряге… Смахивает больше на дом отдыха… Ну, так я и хочу, чтоб ты мне растолковал, когда меня заберут отсюда.
