Питер Темпл - Расколотый берег
— Дальше две столовые — большая и малая, — объяснила Эрика.
— А наверху что?
— Еще спальни.
Кэшин заглянул в столовые. Там все вроде бы было в порядке. У двери в большую гостиную Эрика приостановилась и повернулась к нему.
— Сначала я, — сказал он.
В комнате слабо пахло лавандой и чем-то еще. Свет из окна падал на ковер, перед которым висела порезанная ножом картина. Пятно крови на полу закрывал кусок черного полиэтилена.
Кэшин прошел к большому резному шкафу кедрового дерева, который стоял у левой стены, и открыл дверцы. На полках теснились бутылки виски, бренди, водки, легкого коктейля «Пиммз», чинзано, шерри, всяческих ликеров, бокалы, стаканы для виски и мартини.
В небольшом холодильнике обнаружились содовая, тоник и минеральная вода, но не оказалось ни единой бутылки пива.
— А что у него было в столе, вы знаете?
У стены стоял небольшой стол на тонких ножках, со столешницей, обтянутой кожей.
Эрика пожала плечами.
Кэшин отпер левый ящик. Блокноты, конверты, две перьевые ручки, две бутылки чернил. Кэшин вынул верхний блокнот, раскрыл, поднес к свету. Ничего. В другом ящике хранились серебряный нож для бумаги, степлер, коробка скрепок, дырокол, кнопки.
— И почему не забрали технику? — сказала она. Кэшин взглянул на шведский музыкальный центр.
Когда-то это была самая дорогая модель, последний крик моды.
— Уж очень здоровый, — ответил он. — Телевизор здесь был?
— Он в другой гостиной. Отчим не слишком любил его смотреть.
Рядом с музыкальным центром на полках лежали десятки компакт-дисков с записями оркестровой музыки и оперных арий. Кэшин вытянул один диск, вставил в чейнджер, нажал кнопку.
Это была Мария Каллас.[13]
Акустика комнаты оказалась превосходной. Он закрыл глаза.
— Это обязательно? — спросила Эрика.
— Простите, — сказал Кэшин и выключил звук. Голос певицы, казалось, спрятался в самые дальние углы комнаты.
Из комнаты они вышли в другой коридор.
— В кабинет, — объяснила она.
Он зашел в просторное помещение, на трех стенах которого висели фотографии в темных рамках и несколько рисунков, а четвертую целиком занимал стеллаж с книгами. Столешницу светлого дерева поддерживали квадратные темные ножки, сужавшиеся книзу. Стул был того же современного стиля, из кожи и хромированного металла. Другой, на вид более комфортабельный, стоял у самого окна.
Все двенадцать ящиков массивных высоких кабинетных шкафов были взломаны. Их оставили в том виде, в каком нашли утром.
— Как думаете, что здесь могло лежать? — спросил Кэшин.
— Не знаю.
Кэшин выдвинул один ящик: письма, бумаги. Он прошелся по кабинету, осмотрел фотографии. Они были развешаны в хронологическом порядке и охватывали лет семьдесят — восемьдесят — семейные фото, портреты, юноши в военной форме, свадьбы, вечеринки, пикники, пляжи, двое мужчин в костюмах на фоне группы людей в спецодежде, какая-то женщина в шляпке, снимающая покрывало с памятной таблички.
— Где здесь ваш отчим? — спросил он.
Эрика показала поочередно фотографии веселого маленького мальчика, юноши в школьном костюме, в форме для крикета, среди футбольной команды, молодого человека с худым лицом, облаченного в смокинг, мужчины средних лет, пожимавшего руку другому, постарше. Чарльз Бургойн старел медленно и красиво, не теряя ни одного тщательно причесанного волоса.
— Вот тут еще лошади, — показала она на другие фото. — Они, по-моему, были ему дороже людей.
Целая стена была отведена фотографии лошадей и людей с лошадьми. Десятки снимков фотофинишей — глянцевые, матовые, по большей части черно-белые. Чарльз Бургойн то сидел верхом, то правил поводьями, то подхлестывал, то целовал лошадиную морду.
— Ваша мать жива? — поинтересовался Кэшин.
— Нет. Умерла, когда я была еще совсем молодой. Кэшин посмотрел, что стояло на книжных полках: романы, книги по истории, биографии, множество книг о Японии и Китае, об их искусстве и культуре. Выше были книги о Второй мировой войне, о войне с Японией, об австралийцах — японских военнопленных.
Три полки занимали книги и справочники по керамике.
Они пошли дальше.
— Это его спальня, — произнесла Эрика Бургойн. — Я сюда никогда не заходила и сейчас тоже не собираюсь.
Кэшин попал в белую комнату: кровать, стол, простая ночная лампа, небольшая прикроватная тумбочка с четырьмя выдвинутыми ящиками — все было одного цвета. Два нижних ящика явно взломали. Из спальни открывалась дверь в гардеробную. Он увидел одежду Бургойна: пиджаки, костюмы, рубашки на плечиках, носки и белье на полках, туфли на подставке. Все было дорогое, но уже не новое.
Тут же стоял красный лакированный шкаф. Он открыл его и сразу же почувствовал свежий запах хвои. Шелковые вещи висели на вешалках, а свернутые в трубочку салфетки лежали на отдельной полке.
Он подумал, не пригласить ли сюда Эрику.
Нет, не стоит.
За гардеробной находилась ванная с синевато-серыми стенами и полом, деревянная ванна, стянутая обручами наподобие бочки, туалет, душ — две дырчатые пластины из нержавеющей стали: одна, на которую нужно было вставать, и другая, через которую лилась вода. Здесь обнаружились несколько кусков желтоватого мыла, разовые лезвия, шампунь. Он открыл дверцы простого деревянного шкафчика: три стопки полотенец, шесть штук больших, банных, упаковки мыла, пачки лезвий, туалетная бумага, салфетки.
Кэшин вернулся к Эрике. Вместе они прошли еще в одну спальню, которая могла бы сделать честь хорошему отелю. Там даже было нечто вроде гостиной с камином и двумя креслами. В старомодной ванной не оказалось ничего неожиданного. Переход заканчивался небольшой прачечной с новомодной стиральной машиной и сушилкой.
Рядом находилась кладовка, где хранились постельное белье, скатерти, салфетки, белые полотенца, стиральные порошки.
Они вернулись назад тем же путем.
— Есть еще одна гостиная — та, где телевизор, — сказала Эрика.
Четыре кожаных стула у камина, телевизор на полке слева, еще один шведский музыкальный центр справа. «Для этого дома даже уютно», — подумал Кэшин.
— Ладно, — сказал он, — тут все ясно. Наверху, пожалуй, нечего делать, там ничего не трогали, я думаю.
Она посмотрела на него как-то неуверенно.
— А я бы поднялась, — сказала она. — Пойдемте?
— Ну конечно.
Они прошли в центральный холл и поднялись на один пролет широкой мраморной лестницы, затем на Другой. Все это время он старался не показать, как ему больно. Сверху от лестницы в обе стороны тянулась галерея, куда выходило шесть дверей темного дерева, все они были закрыты. Кэшин и Эрика стояли на небольшом персидском ковре, который был озарен падавшим сверху лучом света.
— Я хочу забрать какие-нибудь вещи из комнаты матери, если, конечно, там что-то еще есть, — сказала Эрика. — Раньше у меня просто духу не хватало.
— И сколько же вы ждали?
— Лет тридцать.
— Я буду здесь. Если что… — сказал Кэшин.
— Не надо, спасибо.
Эрика подошла ко второй двери слева. Он заметил, как она, поколебавшись, открыла ее, протянула руку к латунному выключателю и вошла внутрь.
Кэшин открыл ближайшую дверь и включил свет. Это оказалась спальня с большой двуспальной кроватью, застланной белым покрывалом, с двумя платяными шкафами, туалетным столиком и письменным столом, придвинутым вплотную к зашторенному окну. Он прошел по бледно-розовому клетчатому паласу и раздвинул портьеры. Перед ним открылась конюшня из красного кирпича, почти голые верхушки деревьев, которые трепал ветер, а дальше — невысокий холм, окрашенный в бурые осенние тона.
Он вернулся на галерею, подошел к балюстраде, взглянул вниз. Внезапно у него закружилась голова и его потянуло туда, через перила.
— Все, — раздался у него за спиной голос Эрики.
— Нашли, что хотели?
— Нет, ничего, совсем ничего. Да и глупо было думать, будто что-то осталось.
Они вернулись на террасу и сели у стеклянного столика.
— Вы заметили что-нибудь особенное? — спросил Кэшин.
— Нет. Простите, кажется, от меня вам будет мало толку. Я в этом доме нечастый гость.
— Как же так?
Она бросила на него быстрый взгляд:
— Вот так, детектив.
— На ночь все запирали, сигнализацию включали?
— Не знаю. Я уже очень давно не ночевала здесь.
Необходимо было спрашивать дальше.
— А ваш брат, мисс Бургойн…
— Умер.
— Утонул, мне говорили.
— Да, на Тасмании, в девяносто третьем году.
— Пошел поплавать?
Эрика шевельнулась в кресле, скрестила ноги в вельветовых брюках, покачала носком черного лакированного ботика:
— Видимо. Все вещи остались на берегу, а тела так и не нашли.
— Все верно. Итак, во вторник утром вы были здесь.
