Юрай Ваг - Катастрофа на шоссе
– И больше не возвращался?
– Нет, только ночью.
– Но ее содержание было инженеру Голиану известно?
Анна кивнула в знак согласия.
– Куда он направился? На почту?
– Да, хотел отправить телеграмму.
– Не говорил, какого содержания и кому?
– Нет. – В голосе ее была беспомощность. – Но вы ведь можете выяснить…
– Да, – согласился Шимчик, а Лазинский поднялся. Его невозмутимое лицо сейчас казалось печальным, как лицо участливого доброго соседа, готового понять и помочь.
«Из тебя получился бы неплохой артист, – мелькнула у Шимчика злорадная мысль, – хотя и переигрываешь, когда, склонясь, подаешь ей руку и говоришь: „Примите наше искреннее соболезнование. То, что случилось с вашим братом…“
Анна Голианова, поспешно выдавив «благодарю», отвернулась. Они вышли в прихожую. Шимчик, указав на двери, спросил:
– Это его комната?
– Да. Хотите посмотреть?
Он кивнул и, войдя, спросил:
– Где лежала открытка?
– Там. – Голианова показала на письменный стол, стоящий метрах в трех от двери. – Еще утром она там была, в полдень уже нет. Я звонила ему из школы, мне сказали – ушел, я решила, что домой, и поторопилась вернуться. Когда это случилось?…
– В половине двенадцатого, – ответил Лазинский.
– Я звонила без малого в двенадцать, значит, его уже… Я вернулась домой в час… В кухне, в сумке у меня лососевые консервы… купила… Дежо их любил…
Комната инженера Голиана была больше и светлее, чем комната сестры. За окном – садовая калитка, улица, дом, в нижнем этаже которого был магазинчик. Шимчик представил себе погибшего. Он, вероятно, сиживал здесь, на единственном стуле у письменного стола, лицом к окну. Что он видел перед собой? Здесь всегда так сыро и холодно? Полка с книгами в потрепанных переплетах, дешевый чернильный прибор, медное пресс-папье и неожиданно светлый среди темной мебели ящик для постельного белья. «Комната ожидания, – подумал Шимчик, – чего же он ждал? Чего? Или это было убежище человека, замкнувшегося в себе, которого ничто уже больше не интересует?…»
На стене олеографии: сидящий на скале Иисус, на другой – Юдифь, в ее руках отсеченная голова в шлеме. Юдифь улыбается кому-то. Христос тоже.
Стареющему Шимчику вдруг стало казаться, что ему. Он переступил с ноги на ногу и нарушил тишину:
– Извините. Откуда пан Голиан родом?
– Из Гемера.
– Из Тисовца?
– Да.
– Я об этом не знал, – удивился он, будто что-то припоминая. – Он никогда мне об этом не говорил. Странно.
Женщина удивленно спросила:
– Вы знали Дежо?
– Да, когда-то мы встречались. Я знаю многих с химзавода, товарища Сагу, Бауманна…
Капитан заметил: на имя Бауманн она не обратила особого внимания.
– Поэтому меня и послали к вам. Поверьте, тяжелая обязанность приносить людям горькие сообщения.
Он простился и направился к выходу, Лазинский еще раз пробормотал: «…искренние соболезнования…», женщина проводила их и захлопнула дверь. Шимчик остановился и прислушался: в квартире стояла тишина. И вдруг раздались прерывистые рыдания, страшный нечеловеческий крик.
Внизу, у машины, капитан сказал Лазинскому:
– В присутствии сестры он на открытку не реагировал. У Бачовой, вероятно, да…
Было без четверти три. Жара и безветрие. Деревья застыли как памятники.
7
– Сидит и тянет вторую рюмку рома, – сообщил Станкович.– – Только что позвал официанта и заказал третью.
Они подошли к широким застекленным дверям ресторана и увидели ром на нечистом, в пятнах подносике. Инженер Бауманн медленно отпил и закрыл ладонями лицо, было ясно, что он не слышит объявления о прибытии пражского скорого на второй путь.
– Подождем, – сказал Шимчик и отошел от двери. – Может быть, кого-нибудь встречает или сам куда-нибудь едет.
– Навряд ли, – возразил Лазинский, – тогда бы он уже расплачивался.
– Ему никто не звонил? Он тоже никуда? Все сидел и пил?
– Да, – подтвердил Станкович.
– Вы поинтересовались у официанта, он часто здесь бывает?
– Только собрался, слышу, он спрашивает, где туалет, я решил, что он здесь впервые.
– Он ходил в туалет?
– Да, – ответил Станкович, – я за ним следом, но од меня не заметил, хотя мы там были только вдвоем.
У кассы несколько человек дожидались билетов. Шимчик закурил. Немолодой, но и нестарый человек с плащом через плечо и портфелем в руках подошел и попросил прикурить. Шимчик достал зажигалку, их глаза встретились. Капитан увидел невыразительное, равнодушное лицо. «Ему следовало бы побриться, – мелькнула мысль, – бородой оброс».
– Вы с ним будете говорить? – спросил Лазинский, имея в виду Бауманна, и проводил взглядом уходящего человека с портфелем и плащом.
– Хочу видеть, как он воспримет известие об аварии.
– Удостоверение предъявите?
– Конечно. Не люблю играть в прятки.
Человек с портфелем и плащом вышел из зала и остановился на перроне; в нескольких шагах от него стояли цыганка с красивым саквояжем в руках, рядом парень с девушкой, парень гладил по щеке девушку, девушка пыталась улыбнуться и мяла в руках платочек. Радио вещало: «На второй путь прибывает скорый, следующий до Праги… на второй путь прибывает…»
Станкович сказал:
– В такую жарищу – алкоголь. Я тоже не прочь выпить, но только под рождество. А может, он хочет напиться?
– Возможно, у него запой, – ответил Шимчик. – Кто его знает. У всех свои заботы. Слушайте-ка, оставьте Бауманна и подскочите к Бренчу. В кабинете Лазинского на столе лежит портфель. Мой портфель. Пускай Бренч достанет оттуда папку – в ней пакет с документацией и бумаги Голиана – и отдаст сравнить отпечатки пальцев. Во-первых, будут ли обнаружены одинаковые, во-вторых, есть ли на бумагах, что в пакете, отпечатки пальцев Голиана.
Парень поцеловал девушку, цыганка обогнала человека с портфелем и плащом – она влезла в вагон первая, парень – последний. За ним – проводник. Девушка опустила голову.
– Так, – сказал Лазинский, когда скорый ушел, – вот мы все и прошляпили.
– Что, что же это мы прошляпили? Объясните, пожалуйста. – Шимчик думал сейчас только о Бауманне.
– Я насчет Шнирке, товарищ капитан, о его фотографии и словесном портрете. Я смотрел на человека, который у вас прикуривал, и меня как током ударило… Мысль достаточно наивная, но ведь это мог быть и Шнирке, ведь подобных ординарных физиономий, как у этого, в нашей стране наберется по меньшей мере полмиллиона, и наш словесный портрет сидит как влитой на ком угодно. Наши ребята потеют, а господин Шнирке уходит у них из-под носа!
– А если этот Шнирке пойдет по адресам, известным Вондре и его молодцам?
– Адрес Голиаиа тоже был Шнирке знаком, – сказал Лазинский. – Мог быть по крайней мере…
– Конечно.
Шимчик чему-то усмехнулся и, сказав: «Пошли», отбросил сигарету. В ресторане (Бауманн не заметил, что они остановились перед его столом) тон капитана сразу стал официальным:
– Мы должны вам кое-что сообщить, товарищ Бауманн. Мы из госбезопасности, вот наши документы.
Ответом ему было движение руки перед закрытыми главами, пальцы задрожали, так и не коснувшись рюмки…
– Инженер Голиан попал в аварию. Смерть наступила мгновенно.
Старик, вздрогнув, распрямился. Пальцы схватили рюмку. Он, часто моргая, смотрел на толстого капитана. Поднес рюмку ко рту, но Шимчик его придержал:
– Нет, нет, вам хватит!
– Да, – прошептал Бауманн и опять сгорбился: – Несколько часов назад мы… – Он умолк и отодвинул рюмку.
– Мы знаем, потому и пришли.
– Значит, директор вам все-таки сказал.
– Конечно, – вмешался Лазинский. – Куда вы поехали с завода вместе с Голианом?
– В общем-то никуда, только… Мне надо было поговорить с ним, я нашел его на телефонной станции, он не хотел… Мы ездили по городу, потом он меня высадил, сказал, что поговорим вечером или завтра… Теперь уже никогда…
– И слава богу, не так ли? – холодно спросил Шимчик.
Бауманн покачал головой и жалко улыбнулся. Он не понял, что капитан хотел этим сказать.
– Речь шла о вашем открытии?
– Да.
– Вчера он присвоил вашу формулу?
– Да.
– Это важная формула?
– Пустяк не станут красть, – пробормотал Бауманн.
– Вы хотели, чтобы он вернул вам этот листок или что у вас там было?
– Пожалуй, нет. Сперва хотел, а потом уже нет… – прозвучало приглушенно.
Капитан замолчал и только пристально смотрел на человека, сидящего перед ним. Тот не был пьян, глаза его оставались ясными и прозрачными, но взгляд их был как бы обращен в себя – Бауманн был далеко, в том краю, куда им входа не было. Лазинский понял это раньше, чем Шимчик.
– Вы себя плохо чувствуете? – спросил он.
– Нет, ничего… Последнее время мне постоянно плохо… Даже не в работе дело, поймите, я в ней видел, я искал… Это была навязчивая идея, я, словно мальчишка, сидел над мыльной водой и дул в соломинку, пузырики летели… но потом они стали лопаться и я… но… – Он глубоко вздохнул. – К его смерти это не имеет никакого отношения.
