Леонид Влодавец - Приговоренный
Максимыч, конечно, не вовремя преставился. Сам ли? Теперь это уж не его, Иванцова, ума дело. Надо было остаться на его похороны или нет? И это решили за Иванцова. Раз приказали убираться домой — значит, так и надо. Хорошо еще, что живым отпустили. Михалыч ведь не шутил. Но если уж оставили в живых, то были на то причины. Еде-то наверху поторговались, посудили-порядили и решили, что всем выгоднее будет, если Иванцов еще побудет на этом свете. Отчего — опять же никто ему не объяснял. А если бы решили, что он, Иванцов, жить не должен, то и в этом случае не стали бы справляться, хочется прокурору продолжать земное существование или нет. Надо думать, что хозяева, пока еще толком неизвестные Иванцову, смогли переубедить тех, кому труп Иванцова был более чем необходим.
Странно, когда не радует такой вроде бы благополучный исход. Неужели сдохнуть сразу было бы лучше?
Еде-то в подсознании у Иванцова сидел утвердительный ответ на этот чисто теоретический вопрос. Да, не очень жить хотелось. Потому что, строго говоря, жизнью такое существование уже не называлось. Более того, Иванцов догадывался, что самая крупная пакость, которую он сможет учинить и Москве, и здешним хозяевам, — это взять да и застрелиться. Точно не знал почему, но догадывался. То, что здесь, в области, хозяевам нужна марионетка, а не труп, это ясно. У них небось уже и программа разработана, как с помощью Иванцова уделать конкурентов, как легально давить слишком самостоятельных ребят и как вытаскивать своих, если получатся проколы. Почему Москва на это согласилась — хрен ее знает, но скорее всего дело упирается в выборы… Любопытно, какой бы скандал закрутился, если б в одно прекрасное утро Иванцова нашли с дырой в голове. Пожалуй, много голов после этого полетело бы. Жаль только, если пальнешь, то уже ничего не увидишь. Пожалуй, именно это было решающим обстоятельством, благодаря которому Иванцов оставался жить. Своя кожа чужой рожи дороже…
Нет, себя кончить не получится. Когда Иванцов только так, теоретически, подумал о пуле, стало холодно. Хотя даже сейчас, поутру, было уже за двадцать градусов тепла. Сразу же припомнилось, сколько и как было нажито, сколько пришлось трястись в свое время, сколько угождать и жульничать, пробираясь кверху! И закончить собачьей смертью? Ну уж, дудки!
В конце концов, не все ли равно, кому и как лизать задницу, если это неизбежно? Не все ли равно, перед кем тянуться и кому докладывать? Раньше глядел в рот Михалычу и тем, кто выше его, теперь будет тоже кому-то глядеть. А несколько сотен сотрудников областной и районных прокуратур по-прежнему будут считать его полубогом, конечно, кроме тех, которых ему поставят хозяева.
Так что начинается немного иная, но в общем та же жизнь. И хотя теперь поменяются места, акценты и роли, останутся быт, привычный рацион питания, обычаи проведения досуга — в общем, образ жизни, так сказать. Сколько так продлится, неизвестно, то в этом-то и прелесть. Как и в жизни вообще — никто ведь не знает дату своего финиша.
Что вообще жизнь человеческая? Так себе, листок на дереве Человечества. Проклевывается, растет, зеленеет, желтеет, а потом срывает его осенний ветер — фьють! — и нету. Ольга Михайловна все в последнее время книжку читает американскую — «Унесенные ветром». Про ихнюю гражданскую войну. Это про всех. Время и есть ветер. Только иногда так себе, слабенький, а иногда аж ураганный. Сейчас до урагана не дошло, что-то вроде «умеренный до сильного». Сорвал-таки этот ветер Иванцова и понес куда-то. Но пока на землю не бросил, крутит в воздухе. Может, еще долго крутить будет.
Почти успокоившись, Иванцов закурил.
Обидно все-таки. Все ведь совсем по-другому могло быть, если б не погнался за этой самой нычкой. Вообще-то поделом. Соблазнился, хотел удачу за хвост поймать… Столько уже каялся в этом. Интересно, куда делся этот Клык? Вот уж у кого поучиться способности к выживанию! Мизерные, ничтожные шансы использовал — и не дался в руки.
Бога нет, и сомневаться нечего. Если он бандиту помогает, то это и не Бог вовсе…
— Приехали, Виктор Семенович! — сообщил Моряков, выскакивая из машины и открывая перед начальством дверь. Прямо адъютант при генерале!
— Спасибо, хорошо встретил! — похвалил Иванцов, про себя подумав, что скорее всего зря Моряков старается. Не быть ему на месте Балыбина. Городская прокуратура — это уж точно — теперь будет от областной в минимальной зависимости. Туда они наверняка найдут кого-то, кто будет приглядывать за Иванцовым. Моряков не годится, слишком уж известен как верный холуй Виктора Семеновича. Ему, пожалуй, придется так и проторчать тут, на прежней должности, до седых… м-м… волос.
И Рындин, и тот, кто заменит Найденова, — все будут у них, у хозяев. И Глава, если захочет удержаться, к ним на поклон пойдет. Если уже не под ними.
Вся область, со всеми чинами и чинушками. Никакие выборы ничего не изменят, во всяком случае те, что будут в декабре. Они просто прикинут, хозяева добрые, кого купить, кого в Думу послать. А вот будущим летом, там покруче завернется. Тогда, если не найдут подходов на самый верх, могут и вспомнит 3, что эту область Москва к себе в XV веке силой присоединила. Запросто! Потому что Москва с не своими начальниками — не по сердцу. Тут, в области, места на пару Швейцарий или Австрий хватит. Отчего бы Главе не попробовать себя Президентом объязить? Да и облвоенкому стать министром обороны лестно. Как иначе генералом армии сделаешься? Да и Иванцов, если поладит с хозяевами, может стать генпрокурором новой республики. Хренляндии какой-нибудь. Или Лесороссии. Название не проблема.
От последних мыслей Иванцов не только сбр осил с себя последние остатки хандры, но даже повеселел. С улыбкой он вошел в дверь своего учреждения, на минуту представив себе, что это уже не областная прокуратура третьеразрядной нечерноземной провинции, а Генеральная прокуратура той самой Хесо-россии или Хренляндии. Работа — та же, а ответственности — меньше.
Поднявшись на лифте на нужный этаж, Иванцо з вошел в свой кабинет уверенным, начальственным шагом человека, имеющего неограниченную власть, широкие полномочия и незапятнанную репутацию.
Плевать на все последствия авантюры с Клыковой нычкой. Мертв Клык, по всем документам мертв.
Секретарша уже подготовила утренний чай и папку на подпись.
Иванцов сел в свое родное, привычное, насиженное кресло. Как царь на трон. Именно в этот момент он наконец-то ощутил, что для него лично все кончилось не так уж и плохо.
ПОСЛЕДНИЙ ПРИКОЛ
В небольшом пассажирском салончике грузового «Ил-76», нудно звеневшего турбинами над облаками, сидело человек десять. Клык и Вера рядом, одетые, как и все прочие, в синие брюки, куртки и кепи с изображением гуляющего по торосам белого медведя, несущего на спине корзину апельсинов. «Polar oranges» — такая читалась надпись под этой картинкой. Именно это российско-испанское СП зафрахтовало самолет, и теперь Клык и Вера являлись ее служащими. Во всяком случае согласно списку, предъявленному пограничникам и таможенникам.
Пока все разворачивалось именно так, как раскладывал Цезарь. «Мицубиси-Паджеро» довез их до небольшой промзоны, располагавшейся почти впритык к Кольцевой дороге. В этой промзоне находилось несколько деревянных бараков и складских ангаров из гофрированного алюминия, вплотную примыкавших друг к другу и соединенных дверями. Бараки и ангары внутри были заставлены рядами стеллажей со всякими коробками и ящиками. Цезарь уверенно провел Веру и Клыка по этому запутанному лабиринту, и они очутились в офисе апельсиновых магнатов, точнее, в нескольких полупустых комнатах позади открытой для посторонних части офиса. Там их встретили мрачновато-молчаливые, довольно крупные, но, как выяснилось, вполне незлобивые и явно очень уважающие Цезаря ребята. Во всяком случае распоряжения Цезарь им отдавал в виде коротких команд, которые исполнялись тут же, без переспрашиваний, разъяснений и комментариев. Клык и Вера тоже подчинялись без дополнительных приглашений. Для начала Клыка заставили умыться, побриться и причесаться, выдали белую рубашку, галстук и пиджак, а затем усадили перед фотоаппаратом и сфотографировали. После этого выданную на съемку одежду отобрали, а самого Клыка хорошо, профессионально постригли и попрыскали одеколоном. Причем забесплатно. Затем ему выдали свежую майку, трусы и униформу «Polar oranges» с медведем и апельсинами. Почти такие же мероприятия провели и с Верой, с той лишь разницей, что ей на съемку выдали какую-то явно зимнюю вязаную кофту, а на голову надели парик.
Зачем фотографируют, догадаться было несложно — ясно, что на новый, свеженький липовый паспорт. Тот, что был выдан Клыку на имя Кузнецова от покойного Курбаши, Цезарь забрал и сжег в пепельнице, раскрошив ошметки в черную пыль. Конечно, Клык, как человек бывалый, маленько засомневался. Ему, даже хорошо стриженному и бритому, меньше тридцати лет никак не дашь. Да и Веруня не смотрелась моложе своих двадцати восьми. А на родных общегражданских советских паспортах у людей, проживших больше двадцати пяти лет, положено иметь две фотки. Ту, на которой 16, и ту, на которой 25. Допустим, что один паспорт мог быть восстановлен после утери, но два сразу? Тут даже менты придерутся, не то что погранцы. Кроме того, Клык по новому паспорту числился молдаванином Иваном Михайловичем Чобану, а Вера — татаркой Раисой Равилевной Хисамутдиновой. Какого хрена?! Клык по-молдавански не знал ничего, кроме «буна зиуа», «салютлрэ дин зона» и «дутэм пула». Первые два выражения относились к приветствиям, третье — к матюкам, и выучил их Клык, естественно, на зоне, где вместе с ним парился мужик из Бендер по кличке Блин, а по паспорту Плачинта. Позже Клык узнал, что «плачинта» и «блин» в натуре почти одно и то же.
