Джон Ридли - Все горят в аду
– Погоди! Ты что сейчас сказал – этого никто не слышал?
– Это новые вещи. У меня есть его новая запись.
– Новая... – Никель понимал все меньше.
– Ага. Новая. Он только что записал. Я же говорю, этого еще никто не слышал. Я прикинул – скачаем, несколько сотен сделаем.
Коробка от кассеты вместе с клочком, который должен был ее украсить, за несколько секунд до этого выпал из руки Никеля, его пальцы онемели, потеряв чувствительность. Никеля укололо новое и крайне острое ощущение – реакция на запах денег. Это было тактильное ощущение алчности.
– Несколько сотен... – дернулся Никель. – Да ты смеешься, а?
– Думаешь, так много не сделать?
Хлоп. Никель, не веря своим ушам, бухнулся обратно на табуретку. Собрался с силами, чтобы прояснить некоторые детали.
– У тебя что, зимняя спячка? Ты что, в подполье сидишь? Он же умер.
– Чт?..
– Ян Джерман умер.
Новость разорвалась как бомба и оглушила Париса.
– Ян...
– Умер. Ага, доходит до тебя. Нет его, умер. Покончил с собой.
– Пок... Когда?
– Не знаю.
– Во сколько?
– Не знаю. Я тебе чего говорю? Я тебе говорю: не знаю. В новостях передавали. Сиганул в кучу дерьма или что-то типа того. Придурок.
– Я не думал, что он всерьез... Боже. – Парис вздохнул.
– Вот тебе и боже. Такой парень откинулся, это тебе не хмырь какой-нибудь, это настоящая легенда, понимаешь? Хендрикс, Моррисон, Джоплин. Господи, смерть – самое лучшее, что могло произойти с Джоном Денвером... У тебя есть музыка Яна Джермана, которую никто не слышал, и ты спрашиваешь, выручишь ли на ней несколько сотен? Выше подымай. Миллионы.
У Париса перехватило дыхание.
– Миллионы...
Никель посмотрел на Париса. Посмотрел, а жажда денег уже накрыла тенью его лицо. Никель преобразился. Тихо, спокойно, неуловимо для постороннего глаза, нормальный мужик обернулся таким, которому от другого мужика кой-чего нужно – и нужно позарез. Такое обновление нелегко заметить, но, если заметил, не ошибешься. Ничего особенного вроде бы не произошло, а все уже совсем иначе. Мелочь, а разница огромная.
Обновленный Никель спросил:
– Откуда у тебя эта запись?
Обновленный Никель шагнул в сторону Париса. Минуту назад это был бы шаг как шаг, ничего особенного. Но за минуту, по истечении которой Никель стал настолько же неузнаваем, насколько был понятен до этого, инопланетяне уволокли его душу, подменив ее жадностью в стиле кинематографа класса Б. Так что он даже не шагнул, а скорее хищно, угрожающе подкрался.
Парис сходным образом переместился в сторону двери:
– Я... Я не...
– Ты сказал...
– У меня есть... Я знаю кое-кого, кто мог бы... Дай мне поговорить с ним.
– Постой-ка!
– Я просто с ним поговорю.
Парис начал спотыкаться, захромал, утратив координацию движений и мыслей. Его голова была занята цифровым плеером, мертвым Яном и словом, произнесенным Никелем, – "миллионы". Его тело сосредоточилось на том, чтобы выбраться к чертовой матери из магазина. Итогом явилось перемещение Париса в эпилептическом танце из задней комнаты в основную. По пути была задета полка. Бутлеги с голливудским дерьмом – очередным голливудским дерьмом – разлетелись по полу.
Вослед бегущему по улице Парису несся голос Никеля: "Парис... Парис!"
Осознав потерю. Никель крикнул: "Проклятье!"
За то время, пока Никель голосил, а Парис сметал все на своем пути, лишь однажды помойная девица с перманентом на грязно-белых волосах оторвалась от журнала. Чтобы минутой позже вернуться к напряженно-трудолюбивому разглядыванию обалде-е-е-н-ных фоток.
* * *Разгоралось утро.
Солнце выходило на второй раунд своей ежедневной борьбы со смогом. Оно проигрывало. Оно выбивалось из сил. Оно рвалось за серые прокопченные шторы, нависшие над городом и превратившие его в оранжерею. В центре намечалась жара. В Долине намечалось адское пекло.
Вот для чего готовил всю свою восьмимиллионную мощь организм Лос-Анджелеса: жара, что делать с жарой, как дожить до заката, как уснуть в жаркую ночь. Как заново переносить жару завтра. О чем организм Лос-Анджелеса не особо заботился, так это о брошенных машинах под эстакадами, например, о конкретной машине под конкретной эстакадой – о машине, из которой торчал труп Альфонсо.
А вот Омар с Кенни думали как раз об этом – о машине, о трупе Альфа. Кровь у него застыла, больше уже и не лилась, прекратила подделываться под живую.
– Эта тачка, да? – говорил Кенни. – Как Мартин описывал.
Омар кивнул.
– Допрыгался, что у него товар увели. Хоть бы разок не облажался. – Показал на "континенталь": – Недалеко ушел.
Омар приблизился к трупу и произвел детальный осмотр. Он знал толк в трупах, с малых лет практикуя изучение тел убитых, ежедневно предоставляемых городской молодежи Лос-Анджелесом.
– Трупак вроде.
– И чего дальше, бля? – сказал Кенни громко и строго. Он говорил громко и строго, когда рядом не было Дэймонда. Он говорил еще громче и еще строже, когда рядом был Омар. Тихий и смышленый, Омар остался в школе после десятого класса, потому что на общем фоне был самым настоящим гением. По части тихости и смышлености Кенни сильно уступал Омару. И до дикции Омара, которому в детстве не расколошматило пулей глотку, Кенни было далеко. Он мог только издавать много шума и старался делать это как можно уверенней, чтоб его никто не заткнул. – Завалил двух людей Дэймонда и ушел с товаром. Ну трупак, дальше-то что?
– Я говорю: трупак.
Кенни издал звук "пхххх" и замахал рукой, желая разрушить логические построения Омара.
– Они их взяли за жопу, но одного не замочили. Он свалить успел. А если один свалил, значит, тут вообще никакого ширева не может быть. Нам ведь ширево нужно, а тут какой-то трупак, мать твою.
– Они не думали, что на них наедут. Все в последний момент накрылось. Дэймонда какая-то мелкота кинула, они хотели чуть-чуть наркоты у Мартина вырубить. Они, наверное, вообще не просекают, сколько отхватили.
– Не в том дело. Эти мудаки, которых Дэймонд послал, крупно лажанулись. Когда отвозишь товар шефа его партнеру, ты должен понимать, что можешь крупно лажануться, на стволы попасть. – Омар излагал так, будто вел воскресный семинар по теории группового изнасилования. В своем фирменном – жестком и крутом – стиле он продолжил лекцию: – Вот говенная работенка: срамную наркоту караулить. Ты должен быть готов на лажу сесть. По улице любой лох без напряга ходит. А нашему на лажу сесть в два счета.
Омар продолжил осмотр места происшествия, обследовал машину.
– На заднем сиденье истек кровью на хрен. Кто-то его сюда привез.
– Кто-то круто влип. Увести товар Дэймонда. Дэймонд сильно рассердится.
Став тихим и торжественным, Омар посмотрел вокруг, увидел испещренные граффити стены эстакады. Брошенные машины. Дохлая собака, скопище мух. Он прикрыл глаза, и ему стало ясно кое-что еще.
– Беда настает. Она на подходе. Я чую ее, как летний шторм. Ага. Беда настает, и... пахнет местью.
Кенни громко, строго:
– Ну и пусть.
* * *Ранний выпуск "Лос-Анджелес таймс" вышел достаточно поздно, чтобы поместить материал о короткой жизни, сомнительной славе и загадочной смерти Яна Джермана. Парис купил газету, кинув четверть доллара парнишке-газетчику, стоявшему за лотком на улице.
Парис пробежал статью, его мозг вбирал лишь те слова, которые требовались: Мертв. Удобрение. Агент. Чэд Бейлис. Континентальное агентство талантов. После чего газету оставалось только выбросить.
Идеи, великие идеи взрывали мозговые оболочки Париса. Идеи, порожденные единственным словом Никеля: "миллионы". Оно рассеяло в прах все прочие мысли Париса, оставив только одну: "Сделай это. Сделай ради нее".
В конце улицы телефон-автомат. Парис ринулся к нему, выгребая из кармана мелочь.
Чэд обрабатывал зубами ноготь большого пальца. Покусывал его, машинально подравнивал, подгрызал. Он отменил все встречи, не отвечал на неизбежные звонки из "Вэрайети" и "Репортера", чтобы провести утро наедине с собой. Пробыв десять минут в одиночестве, Чэд начал подозревать, что попал в крайне малоприятную компанию. На одиннадцатой минуте уединения он осознал, что обработка ногтя – единственный род занятий, спасающий его от полного одурения.
Интерком прожужжал, как полицейская сирена, и Чэд вздрогнул, будто это в самом деле была сирена. Он хлопнул по аппарату кулаком, и пластмассовый прибор запрыгал по столу, как отшлепанная собачонка.
– Чэд?.. – Секретарша Джен – ее голос из динамика.
– Что?
– Чэд?
Чэд колотил пальцами по кнопкам, пытаясь реанимировать Интерком. Слабоумие, абсолютная беспомощность: дебил, пытающийся напечатать Шекспира.
