Гелий Рябов - Странный Фаломеев
— О чем? — еще искреннее удивился немец.
Если бы эта русская знала, в какое трудное время он родился… Проиграли войну, безработица, почти голод, попытки марксистов объевреить тысячелетнюю Германию, истребить национальный дух! Восприняв все это с пеленок, — можно ли было не надеть рубашку с черным галстуком, можно ли было не понять отца, который маршировал вместе со всеми в городе для того, чтобы люди получили работу, у них появились деньги и они смогли, наконец, покупать рубашки и простыни в лавке отца?
— Бог с ним… — кивнула Тоня, — вы что-то сказали о тете…
Лучше бы он не говорил — этот ржавый гвоздь, этот позор, потому что до сих пор непонятно, как угораздило дядю Петера жениться на этой… Ну ладно бы — спал с ней, а то преподнес сюрприз семейству… Глупо, трагично, хорошо хоть в тридцать пятом достало ума развестись…
— Что с ней стало?
Что стало с ними со всеми, их было несколько миллионов… Кто успел — уехал в родственные страны, например — в Америку, она ведь только номинально «Америка», а на самом деле «юдешестаат», кто не успел… Что эта русская, ребенок, в самом деле…
Он поморщился, не понимая, чего она сердится, и огорчился, когда она сухо произнесла:
— Прав… — она, видимо, назвала русскую фамилию этого, в плаще, — вас надо, — она спутала глаголы и сказала «эршиссен», — расстрелять «как бешеную собаку», — а надо было сказать «убить»…
За что, мой Бог, — он стал совать ей карточку папы и мамы, Инги и двух малюток, этих ангелочков, — почему она, почему они все смеют забывать, что кроме фюрера — ну, не признают и не надо, где им понять его ум и величие! — но ведь учили в школе трагедии других великих немцев — Шиллера и Гете, об этом вспомнили бы, прежде чем скалить зубы в бессмысленной злобе… Великая германская нация — неужели не понимают? Еще день-два — и все, неужели не ясно им?
Кисляев очнулся, потому что рядом кто-то громко, тягуче застонал — в бинтах, пропитанных кровью, лежал ка соседней койке молодой парень, мальчик совсем — вздернутый нос хорошо был виден, мягкий профиль лица. «Я в госпитале, подобрали, слава Богу…» Кисляев повел головой — аккуратные ряды железных кроватей чернели от стены до стены, на каждой корчились, стонали, молчали, никто не сидел, никто не разговаривал, он понял, что здесь только тяжелые. «Значит, и я тяжелый, не повезло… — мысль эта мелькнула равнодушно. — А может, и война уже кончилась, чего там, дадут медаль — и ладно. Ноги вроде целы, голова на месте». Вдоль прохода медленно двигались трое в белых халатах, доносился разговор, слов нельзя было разобрать. Подошли, один сказал что-то, другой ответил, слова картавые, ничего не понять — и вдруг до него дошло: немцы. Он — в немецком госпитале. Эти — говорят про него. Плен?
— Что вы так испугались? — спросил длиннолицый по-русски. — Не надо, вы же мужчина, офицер, у вас вообще — пустяки, легкая контузия, вы здоровы, понимаете? — Он говорил хорошо, без акцента, Кисляеву показалось, что это русский, стало спокойнее, он сел, спустил ноги на пол, здесь были аккуратно поставлены больничные тапочки-шлепанцы, и встал.
— Молодцом! — одобрил врач. — Пройдитесь?
Он послушно сделал несколько шагов и остановился.
— Легкое головокружение, это скоро пройдет. — Врач сказал что-то по-немецки, его коллеги закивали:
— Зо, зо… — услыхал Кисляев.
— Куда мне… теперь? — непослушный язык с трудом проворачивал во рту совершенно простые слова.
— Теперь — туда, — улыбнулся доктор и показал на белый прямоугольник дверей в конце прохода. — Вы не бойтесь, все страшное — позади…
— Я и не боюсь, — зачем-то сказал Кисляев.
За белыми дверьми была небольшая комната, на деревянных скамейках аккуратно разложены комплекты обмундирования, здесь же стояли в ряд новые пары офицерских сапог.
Выбирайте, — по-немецки предложил тощий фельдфебель с усами вразлет. Эти усы изумили Кисляева, он остановился и открыл рот. Фельдфебель понял: — Кайзер Вильгельм! — сказал он улыбаясь и ткнул пальцем сначала в одежду, потом в живот Кисляеву. — Выбирайте, — повторил он.
Кисляев взял комплект, это был немецкий офицерский китель без погон, серо-голубые брюки-галифе, нижняя полотняная рубашка, носки, ремень с круглой бляхой и надписью: «Готт мит унс».
— Но это… не мое? — растерялся Кисляев. — Дайте мое, с петлицами, по две шпалы в каждой, и на рукавах — угольники, они красные, с золотым галуном, я ведь майор, понимаете?
— Надевай, — немец снова ткнул пальцем сначала в китель, потом в живот Кисляеву.
— Но я не хочу! — крикнул Кисляев. — Я командир Красной Армии, вы же подписали Женевскую конвенцию, вы должны содержать меня в моей форме, родной!
— Не… хочьеш? — с трудом подбирая слова, произнес фельдфебель и открыл дверь в соседнюю комнату; сразу же вошел хлыщеватый офицер с серыми холодно-доброжелательными глазами, выслушал объяснения Та улыбнулся, Кисляеву показалось — довольно сочувственно:
— Поймите, вашей одежды больше нет. Если вы откажетесь надеть эту — мы присоединим вас к тем, кто уже ждет во дворе…
— Чего… ждет? — Кисляева затрясло.
— Отправки в лагерь. Что вы решаете?
— К ним, — Кисляев показал пальцем на дверь, словно боялся, что немец его не поймет. Нет… Что угодно, только не предательство.
— Идите…
Он вышел во двор, солнце ударило в глаза, он не сразу разглядел множество полураздетых красноармейцев и командиров — раненых, грязных, в изорванном обмундировании, все были без ремней. Шагнул в толпу, на него никто не взглянул, не удивился, что на нем только нижнее белье; огромного роста капитан — без фуражки и ремня, как и все, но в ярко начищенных хромовых сапогах, дружелюбно улыбнулся:
— Откуда?
— С поезда… — обреченно ответил Кисляев, — под бомбежку попали…
В углу двора крутили патефон два роттенфюрера, еще двое танцевали под звуки «Розамунды». Чертова мелодия, плакать хочется…
— А я жену ждал… — вздохнул капитан. — Жаль, что так получилось…
Кисляев вспомнил что-то совсем недавнее: жена? Кто-то говорил, но не о жене, о муже, впрочем, мысль тут же ускользнула — немец щелкнул стеком, скомандовал:
— Становись…
Пленные поднялись, построились, пошел говор: «Ишь, команды знает…»
— Странная форма, — сказал Кисляев. — Нам такой не показывали.
— «СС», — коротко бросил капитан. — Ладно, прощай…
— В каком смысле? — напрягся Кисляев, он все время ловил на себе цепкий, изучающий взгляд немца и пугался, прятал глаза, не понимая, что нужно этому тонконогому хлыщу, и смутно догадываясь, что уж ничего хорошего, это точно.
Немец между тем скомандовал, колонна послушно разделилась на три взвода, из гаража выпустили оркестр из пяти красноармейцев. «Что-нибудь родное и веселенькое!» — приказал тонконогий, ударил барабан, заиграли «Белая армия, черный барон…» — колонна двинулась, исчезая за воротами, тонконогий пошел рядом с Кисляевым и капитаном.
— Майор Кисляев, — сказал он негромко. — Советую остаться и переодеться. Решайте.
Кисляев посмотрел на капитана, тот слегка пожал плечами и развел руками — сам, мол, решай, ворота неумолимо приближались, до них оставался шаг — может, меньше, Кисляев опустил голову и остановился. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он услышал знакомый голос:
— Переодевайтесь, Кисляев.
Поднял голову: в воздухе висела тонкая пыль, обычная пыль военного плаца, к которой он так привык.
От тяжелой дремоты — скорее это было забытье — все пробудилось одновременно: вдалеке играл оркестр. Он играл нестройно, но мелодия была очень знакома, немец первым ее назвал. Он вскочил, улыбнулся, взмахнул руками: «Все выше, и выше, и выше! — запел он на ломаном русском. — Это ваши идут, — подмигнул Фаломееву. — Что ж, сегодня — ты, а завтра — я…»
Оркестр был уже близко, родной, настоящий, пусть его пока не было видно, но кто еще мог так проникновенно выводить знакомую мелодию?
— Вяло чего-то… — с сомнением сказал Герасимов и осторожно выглянул.
Несколько красноармейцев с обмотанными головами — бинты были грязными и окровавленными — дули в ярко сверкающие трубы, бил барабан, за красноармейцами шло повзводно еще человек сто, таких же ободранных, грязных, со следами ранений и чего-то еще, чему пока не было названия. Но не это было самым страшным. По обеим сторонам колонны вышагивали солдаты в касках с маленькими, едва заметными рожками, у каждого был непривычного вида автомат с перпендикулярно торчащим магазином.
— Пленные… Наши… — одними губами произнес Кузин. Фаломеев подбежал к летчику и жестом приказал лечь, немец послушно улегся лицом вниз.
— Уходим? — Кузин ткнул пистолетом в сторону обрыва. — Не падает в одну воронку, говоришь?
